Времена Хокусая
Сборник японской научной фантастики
Предисловие
Первое впечатление, которое может получить от сборника японской фантастики читатель, мало знакомый с современной Японией, — это несоответствие между тем, что он знает, привык знать о Стране восходящего солнца, и тем, что найдет в рассказах. Несоответствие облику страны, звучанию отдельных нот и даже основной мелодии. Япония вежлива — но по рассказам этого не чувствуется. Всему японскому в привычном представлении свойственны утонченность, невозмутимость, спокойное достоинство. Достаточно вспомнить пейзажи японских художников в наших музеях, веками выработанное искусство резчиков по дереву, знаменитые короткие стихотворения — танки:
Столетия поэтической традиции, долгие годы пристального, неторопливого вглядывания в окружающее должны стоять за поэтом, чтобы он мог так, в трех прозрачных музыкальных строчках, изобразить целую жизнь, высказать целую философию. Но вот читатель открывает сборник — и не находит ничего похожего на то, что ожидал. Стиль рассказов поспешен, сюжет то бежит, то, споткнувшись, цепенеет, все линии размыты, все не гладко, шероховато.
И не только это. Япония, как мы знаем, — одна из наиболее своеобразных стран на земле, может быть, самая своеобразная. Ее обычаи, аспекты ее культуры уникальны, часто характерны только для нее самой, эндемиины, как говорят о растениях, произрастающих лишь в данной местности и больше нигде в целом свете. Действительно, разве есть еще страна, где существуют праздники «любования луной» и «любования осенними листьями», где в клетках, в комнате, поют кузнечики, где в специальных школах девушек обучают составлять букеты, где насчитывается пять или шесть различных степеней выражения благодарности?.. Другими словами, Япония — это своеобразие. Но как раз своеобразия, самобытности и не увидишь, — во всяком случае, с первого взгляда — в рассказах японских фантастов. Напротив, в глаза бросается подражательность: там узнаешь Бредбери, тут мелькает Азимов; все тот же привычный любителю фантастики космос, те же «машины времени».
Сомнения одолевают читателя: а может быть, устарели его представления о Японии, может быть, она попросту обезличилась, утеряла сейчас свои национальные черты? Но нет. Туристские поездки, фильмы, фотографии и статьи в японской периодике убеждают, что самобытность осталась. Япония — все та же страна аккуратности, обязательности, особой, только ей свойственной эстетики быта, ремесел, передаваемых из поколения в поколение, «японских» маленьких садиков и вековых карликовых сосен в цветочных горшках. Возникает и еще одно, новое несоответствие. Национальная экономика стремительно идет вперед, выводя Японию на первое место по судостроению, полимерам, электронике. Товары, производимые на островах, успешно конкурируют на мировом рынке с продукцией наиболее развитых промышленных государств. Страна как будто процветает. Но удивительно не сочетается с этим благоденствием отнюдь не оптимистичный, тревожный, озабоченный тон рассказов сборника.
В итоге читатель начинает ощущать необходимость примирить все эти противоречия, найти Японию в лежащей перед ним небольшой антологии японской фантастики. Чтобы сделать это, нам придется остановиться на некоторых вехах истории страны. Два важнейших явления должны тут привлечь наше внимание: бурный расцвет национальной экономики и культуры после так называемой реставрации Мэйдзи (1868) и выход Японии в число передовых научно-технических государств мира в 60-х годах нашего века. Как известно, XVII столетие застало страну в состоянии феодальной междоусобицы. До этого при хэйнанском императорском дворе уже создалась национальная письменность, в VIII–XI веках в обстановке проникнутого эстетизмом и интеллектуальным началом спокойного досуга расцвели литература, музыка и живопись. Но начиная с XII века на Японию в течение почти четырех столетий обрушивались бедствия феодальных войн. С тех пор, кстати, в японской традиции появился культ жестокости, презрения к смерти, беспрекословного подчинения вассалов своему сюзерену — тот дух самурайства (рыцарства), который фашистское правительство времен второй мировой войны пыталось возродить и в какой-то мере возродило в фанатических «смертниках», летчиках и подводниках. Отсюда же в японскую литературу пришел образ ниндзя, лазутчика, бесстрашно проникающего в стан врагов, обладающего почти сверхъестественными силами, до конца верного долгу и своему господину.
Лишь в начале XVII века крупный феодал Токугава окончательно объединил страну и от имени утратившего реальную власть императора объявил себя правителем Японии — сегуном. Таких сегунов — их были целые династии — Япония знала и раньше, но этот последний более чем 250-летний сегунат (1614–1868) резко отличался от предшествующих. В XVIII–XIX веках феодальная монархия сделалась пережитком. Господствующее положение в стране формально все еще занимало сословие самураев, но в действительности экономическое могущество перешло в руки развивающейся городской буржуазии. Выросла новая культура, враждебная принципам старой средневековой идеологии, однако старое продолжало цепляться за власть. Над миром уже отгремели «Марсельеза» и революция 1848 года, покатили по рельсам паровозы, телеграфные линии пересекли Европу и Америку, а в Японии рыцари-самураи, как и сотни лет назад, ходили с мечом за поясом. Стремясь сохранить за феодалами привилегии, правительство Токугавы приняло курс на стабилизацию общественных отношений. Все должно было оставаться как есть. Под страхом смертной казни японцам запретили выезжать за границу. Тщательно разработанными указами была регламентирована вся жизнь населения. Страна, насильственно задержанная в своем историческом развитии, отставала от мира: для нее назревала опасность превратиться в колонию развитых капиталистических держав., В этих условиях и разразилась в Японии буржуазная революция. Она прошла под флагом реставрации императорской власти.
В апреле 1868 года император Мэйдзи был перевезен в город Эдо, тут же переименованный в Токио, и принес клятву: «Все плохие обычаи прошлого будут уничтожены. Знания будут заимствоваться во всем мире». Самурайские кланы были ликвидированы, и по европейскому образцу введены префектуры. Вместо старого, лунного календаря был принят новый, солнечный. Были упразднены касты отверженных, разрешено стричь волосы и запрещено носить мечи. Способную молодежь послали учиться за границу, ученых привлекли к сотрудничеству с правительством. И произошло «японское чудо»: мощным рывком за сорок лет Япония катапультировала себя в современность.
Дальнейшее известно еще лучше. Русско-японская война, в которой потерпел поражение русский царизм, агрессия против Китая, вступление во вторую мировую войну, национальная катастрофа 1945 года, Хиросима, и после всего этого-вновь экономический взлет, поставивший страну в положение опасного конкурента передовых западных держав.
Возникает вопрос: легко ли дались японскому народу два броска, совершенных менее чем за столетие?
Ответ на это дают — тревожностью, озабоченностью, какой-то нервностью тона — собранные в книге рассказы писателей-фантастов. В таких произведениях, как «Хаотическая комедия», «Надежда», «Машина времени», «Времена Хокусая», возникает образ современника, обезличенного неустанным монотонным трудом, задерганного спешкой, суетой переполненных улиц, оглушенного прерывистой, неритмичной дробью изменений окружающего мира, к которым он не успевает приспособиться, человека, ослепленного мельканием безличных сил конкурентной борьбы.
И это не только в фантастической литературе. Вспомним, например, как рассуждает Ники Дзюмпей из философского романа Абэ Кобо «Женщина в песках»:
«Лето, полное ослепительного блеска, бывает ведь только в романах и кинофильмах. А в жизни это воскресные дни скромного, маленького человека, который выехал за город, где все тот же запах едкого дыма, и лежит на земле, подстелив газету, открытую на страницах, посвященных политике… Термос с магнитным стаканчиком и консервированный сок… взятая напрокат после долгого стояния в очереди лодка — 150 иен в час… Побережье, на которое накатывается свинцовая пена прибоя, кишащая дохлой рыбой… А потом электричка, битком набитая… уставшими людьми… Все всё прекрасно понимают, но, не желая прослыть глупцами, позволившими себя одурачить, усердно рисуют на сером холсте какое-то подобие празднества. Жал кие, небритые отцы тормошат своих недовольных детей, заставляя их подтвердить, как прекрасно прошло воскресенье…»