«Контролировалось все: одежда и прически, манеры и то, как танцуют. Это была странная смесь концлагеря с первым балом Наташи Ростовой. Танцы, утвержденные РОНО, да и манеры были из прошлого века – падекатр, падепатинер, падеграс, полька, вальс. Фокстрот или танго были не то чтобы запрещены, но не рекомендованы. Их разрешали иногда заводить один раз за вечер, и то не всегда, все зависело от мнения и настроения присутствующего директора школы или старшего пионервожатого. При этом смотрели, чтобы никаких там попыток танцевать фокстрот „стилем“ не было. Как только кто-либо из учеников делал что-то не так, в радиорубку срочно подавался знак, пластинку снимали и дальше уже ничего, кроме бальных танцев, не ставили».
У тех же, кто после отхода от стиляжничества перешел к другим формам протеста, причины обычно были глубже, чем три перечисленных. Несогласие с советской пропагандой в отношении образцов западного искусства – это книги, живопись, музыка – постепенно перерастало в несогласие уже с идеологией.
В хрущевские времена многие столичные «штатники» первой волны, отошедшие от субкультуры стиляг, но сохранившие свой индивидуализм и неприятие официальной идеологии, стали теми, кого потом назвали «шестидесятниками», а некоторые впоследствии превратились уже и в диссидентов. Впрочем, не все, потому что, рано начав воевать с системой, большинство из них успели вовремя понять, что быть настоящим диссидентом – это практически профессия. Предполагалось, что надо протестовать открыто, сидеть в тюрьме, быть высланным на Запад и продолжать там бороться.
Поэтому большинство «штатников» предпочитали не выступать «в открытую», а продолжали носить фирменную одежду и потихоньку пользоваться тем, что в их глазах было просчетами Хрущева. А к этому относились и организация Всемирного фестиваля молодежи и студентов, и приглашение в СССР зарубежных музыкантов, и реабилитация классической музыки, написанной эмигрировавшими композиторами.
Самого же Хрущева бывшие стиляги не любили и высмеивали. Причем причина такой сильной неприязни была больше не идеологическая, а внешняя – их раздражала простота, недостаточная образованность Хрущева, украинизмы в его речи и тому подобное[30].
Хрущев глазами сына
Сергей Никитич Хрущев, сын Никиты Сергеевича Хрущева, уже девятнадцать лет живет в США.
В Советском Союзе он работал в конструкторском бюро Владимира Челомея, делал ракеты, а после развала Союза его пригласил на работу в США Томас Уотсон, бывший президент фирмы IBM, который принимал Никиту Хрущева на заводе в 1959 году. Сергей согласился приехать на год и так там и задержался. И на дежурный вопрос «а как бы ваш отец среагировал, если бы узнал, что вы будете жить в США?» обычно отвечает: «А как бы отнесся президент Вашингтон к войне в Ираке? Разные времена – разные дела».
Сейчас он по-прежнему преподает в Институте международной политики при Брауновском университете в штате Род-Айленд и параллельно занимается исследованиями истории хрущевского времени. Не так давно вышла третья из его книг, «Никита Хрущев – реформатор». Первые две назывались «Пенсионер союзного значения» – про отставку Хрущева, и «Рождение сверхдержавы» – о ракетах, о Королеве, о Челомее, о внешней политике, о Кубинском кризисе. Они писались гораздо легче, поскольку основывались на личных воспоминаниях. Третья же книга посвящена внутренней политике Никиты Хрущева, которая сейчас окружена большим количеством мифов и стереотипов непонятного происхождения.
По воспоминаниям Сергея Хрущева, в те времена, когда он был сыном Первого секретаря ЦК КПСС, элитой он себя не ощущал, зато чувствовал массу ограничений. Отец и особенно мать ему то и дело говорили: «Этого тебе нельзя, того тебе нельзя, а что про тебя люди скажут? А если ты себя будешь так вести, будешь как Вася Сталин». Поэтому он себя чувствовал всегда скованно. И даже когда начал работать, то все время нервничал, не зная, соглашаются с ним в спорах потому, что он прав, или потому, что с сыном Хрущева не хотят связываться.
Работал Сергей Хрущев в КБ Владимира Николаевича Челомея, делал ракеты. Его статус как сына первого секретаря там мало кого интересовал. Приятели политикой не занимались, и для них он был просто Сергеем. Зато и после того, как Хрущев стал пенсионером, отношение к нему особо не поменялось.
«Элиты тогда не было, в школу я ходил здесь, в 110-ю. Но ходил пешком. А в Энергетический институт ездил до Бауманской на метро, потом на 37-м трамвае, вися на подножке. Один раз у меня часы пытались снять, но я отстоял. Когда висишь на подножке, одна рука же только свободна».