Но окончательно отношения между Советским Союзом и Китаем испортились уже после снятия Хрущева, когда Малиновский сказал китайскому послу: «Мы своего дурачка Никиту выгнали, вы сделайте то же самое с Мао Цзэдуном, и дела у нас пойдут наилучшим образом». Возмущенный посол ушел с приема, и возможное урегулирование отношений так и не состоялось[38].
Поэты и Хрущев
И я обращаюсь к правительству нашему с просьбою: удвоить, утроить у этой плиты караул, чтоб Сталин не встал и со Сталиным – прошлое.
В одной из предыдущих глав, когда речь шла об авторской песне, уже говорилось, что она родилась задолго до хрущевской «оттепели». Но социальным явлением авторская песня стала именно при Хрущеве – фактом искусства, фактом поэзии, фактом гражданской поэзии, фактом публицистики и даже в какой-то мере политики. Это случилось после смерти Сталина, потому что то давление «пара в котле», которое скопилось при Сталине, должно было взорваться, если бы Хрущев не открыл клапан. И он открыл его, может, не вполне осознанно – в силу своего темперамента и характера, но в то же время сделал это специально. И так же поступил бы любой хороший политик на его месте.
У поэтов появилась возможность говорить открыто. А характер авторской песни эта возможность приняла отчасти потому, что авторская песня по сути своей была бесцензурная: не надо было приносить текст в издательство или в журнал, достаточно было записать песню на магнитофон, и на следующий день ее подхватит вся Москва, а за ней и вся страна. Так же, как сейчас нельзя победить компьютер, так тогда нельзя было победить магнитофон.
Но расцвели в эпоху «оттепели» не только поэты. Зажатая советская литература, герметически закупоренный Союз писателей, конечно, не то чтобы распахнули ворота, но открыли небольшую калитку, и сразу появилась целая плеяда новых имен – и поэтов, и прозаиков. Причем не только молодых, наоборот – представителей разных поколений. Выплыли во времена «оттепели» и те, кто молчал много лет в силу прежних социальных условий. К примеру, Слуцкий или Самойлов как поэты сложились еще в довоенные времена, но вошли они в литературу именно в 60-е годы. Это было социальное явление. Явление, обусловленное той политикой десталинизации, которую так ли, сяк ли, умело или неумело, в силу своего характера и темперамента, обдуманно или необдуманно, но начал и провел Никита Сергеевич Хрущев.
Двадцатый век в России породил две поэтические плеяды – это Серебряный век и поэты-шестидесятники. Наверное, для одного века это немало, тем более что если посмотреть на современную ситуацию в поэзии, то надежд на ее новый взлет остается все меньше. Почему-то во времена больших потрясений и смен мировоззрений вдруг оказывается востребована именно поэзия, хотя это не самое массовое из искусств.
И в то же время между этими двумя всплесками поэзии – большая разница. Серебряный век – это явление эстетическое, связанное не только с поэзией, но и с живописью. А бывает период «поэтического бума» – это социальное явление, и отнюдь не всегда эстетическое. Таким поэтическим бумом было, например, явление Симонова, стихи которого «Жди меня» вся страна переписывала от руки. Когда любить можно было только Родину, партию, правительство, поэт отринул все это и написал о любви к женщине. Это стало социальной сенсацией.
Другое дело – шестидесятники. Они были не только социальным, эстетическим, но и политическим явлением. Прежде всего, конечно, Евтушенко, Вознесенский, Булат Окуджава и так далее. Евтушенко, как бы к нему ни относились, каков бы он ни был, разумеется, явление эстетическое. Но он же написал и стихотворения «Наследники Сталина» и «Бабий Яр», а это чистейшей воды политика. И поэтому поэты-шестидесятники были именно политической сенсацией.
Окуджава как-то писал, что не надо обольщаться тем, что они собирают на стадионах по несколько тысяч человек. Из этих тысяч поэзию понимают максимум пятьсот. Он был абсолютно прав – обольщаться насчет поэзии вообще никогда не надо. А обольщался даже такой крупный поэт, как Твардовский, который говорил: «Я обращаюсь к читателям, и мне дорог, мил читатель, то есть те люди, которые стихов обычно не читают». Он хотел добиться всеобщего понимания. Но дело в том, что не все, кому понятно, о чем написано, могут также понять, что это стихи в полном понимании слова. Тот же «Теркин» – в своем роде великая книга, ставшая народной, книга, которую все читали. Но какой процент из читавших оценил ее с поэтической точки зрения? Наверняка очень небольшой.
38
В главе использованы материалы выступления на радио «Эхо Москвы» Александра Панцова – доктора исторических наук, профессора, китаиста.