Вечером Сребра вернулась домой радостная, взбудораженная. В кухне застала одного отца. Выхватила ложечку из его дрожащей руки, налила лекарство.
— Догадайся, с кем поеду в театр?
— Кажется, догадываюсь… Фильо хороший парень, скромный, работящий.
— Да, настолько работящий, что, кроме работы… И сегодня: удобно ли, стоит ли? Но я его убедила. Убеждала, убеждала, согласился-таки: поедет. Ха! У меня — да не поедет?
Чмокнула отца в щеку и, пританцовывая, отправилась спать.
Все было так, как мечталось: мощные юпитеры, сцена залита светом, в зале темно и тихо — комар пискни, и то услышишь, глаза людей устремлены на сцену… Одно только не так, как представлялось, — не ощущается рядом твердое мужское плечо. Филипп сидит прямо, уставился вперед, словно, кроме этой сверкающей сцены, ничего вокруг не существует. На нее — вообще ноль внимания. Держится так холодно, будто никого не хочет к себе и близко подпускать. А может быть, как раз это-то и нравится ей? Его замкнутость, сдержанность словно предупреждают: для него главное — работа. Вот и сейчас: весь отдался музыке, как на поле — делам овощеводства. Интересно, а он понимает музыку? Или только делает вид, что слушает? Нет, кажется, вправду понимает. И она доставляет ему наслаждение. А ей скучновато. Поют и поют, хоть бы что произошло, нет, все поют…
С другой стороны от нее — Тодор Сивриев. Она то и дело поглядывает на него. Вначале и он, как все, смотрел на сцену внимательно, сосредоточенно, но к середине акта глаза закрылись, сидит, однако, по-прежнему прямо и голову не клонит. Спит. В его продолговатом профиле с массивным подбородком ощущается страшная усталость. Она не заметила, когда, в какой момент в ней наступила перемена: этот человек, которого она не любила из-за горечи, обид, причиненных им ее отцу, стал ей мил.
Нужно было увидеть его именно в этом состоянии — вконец измотанным дневными делами, беспомощным, в унизительной позе спящего в театре на глазах сотен людей, — чтобы после всего, что о нем слышала, сказать себе: он же просто самый что ни на есть обыкновенный человек и человеческая усталость, слабость не чужды и ему. Она подумала, не разбудить ли его, чтобы не глядели на него с насмешкой окружающие, но не решилась: ей было жаль его.
После неожиданно родившегося в ней нового чувства она больше не следила за сценой, ее глаза неотрывно смотрели на лицо, источающее крайнее утомление, лицо человека, нагнавшего страх едва ли не на всех людей в долине Струмы: он пугал их своей неисчерпаемой энергией и беспощадностью к себе и другим.
В антракте в фойе она принялась рассказывать Филиппу о только что испытанном чувстве и, еще не кончив, увидела их — Сивриева и Милену, направляющихся к буфету. Милена в вечернем бирюзово-зеленом платье, волосы зачесаны вверх, оставляя открытой длинную нежно-белую шею. Она была настолько хороша, что все поворачивали голову в ее сторону. Сивриев, высокий, смуглый, небрежно шагает рядом с сигаретой в руке.
В тот же момент она увидела и Маряна Генкова с женой — идут навстречу Сивриевым. Насколько секретарь тяжеловесен и неповоротлив, настолько энергична, жизнерадостна и подвижна его жена.
— Сложи их, раздели пополам — и два нормальных человека, — тривиально пошутил Филипп.
— А Сивриевы?
— Там все иначе. Да к тому же я почти совсем не знаю ее.
— Ты хотел бы иметь такую… жену? — спросила Сребра, заметив, что Филипп, как и большинство мужчин, не спускает глаз с Милены.
— В каждой женщине своя прелесть, — уклонился он от ответа.
Звонок приглашал занимать места, когда Филиппа наконец осенило спросить ее, не пойти ли им в буфет.
— В следующем антракте, — сказала она, улыбнувшись, и первая пошла к широко открытым дверям зала.
После спектакля все югнечане собрались за театром, где их ждали джип и крытый брезентом грузовик.
XX
…Мечтаю о настоящей зиме, с морозом: вся земля, насколько хватает глаз, покрыта снегом, синим, сверкающим… Это ее слова, так она сказала больше месяца назад. Тогда Югне тонуло в сырости, серости, непроходимой грязи. Поутру капли воды серебрились под стоками крыш, а днем бормотала капель. Серединка на половинку — ни зима, ни лето, впрочем, вся зима здесь такая же.
А сегодня у него в руках две путевки, и, держа их перед собой, он вошел в «гостиную». Старая традиция — рюмочка сливовой, — которую он подзабыл, пока жил один, восстановлена; и каждый вечер, прежде чем войти в кухню, он открывает дверцу буфета и выпивает рюмку-другую чудодейственного питья, которое снимает усталость, делает его веселее, добрее. Сегодня он заслуживает, безусловно, две рюмки.