Он вошел, не постучав, дверь отворилась бесшумно, но бай Тишо тут же открыл глаза.
— Фильо! Что так поздно?.. Порадовал… Садись.
Осевшим голосом, часто останавливаясь, чтобы вдохнуть воздуху, бай Тишо обронил несколько слов о бесконечно тоскливых часах больничного бытия и закончил: да что мне тебе рассказывать.
— Да, пока лежишь, надумаешься…
— Вот и я… а жизнь-то идет… идет…
И опять смолк, словно обдумывая, что сказать еще. Он всегда был словоохотлив, а его благорасположение к людям выявлялось в самых рядовых разговорах. Это болезнь сделала его сдержанным, рассудочным, грустно подумал Филипп.
Короткий, без подробностей рассказ бай Тишо выслушал молча, сосредоточенно глядя в одну точку, и, только когда Филипп спросил, как же им поступить, проговорил тихо, с мукой в голосе:
— Значит, Илия продолжал копать. А Сребра меня обманула…
— Да… Так я приехал узнать… Начальники хотят знать твое мнение, да и все правление…
— Мнение! Тут надо ехать… Помоги одеться.
Везти его в Югне — об этом речи не было. Что делать? Почувствовав его колебание, бай Тишо строго глянул прямо в глаза:
— Ну-ну! Я лучше тебя знаю, что надо.
Он помог ему подняться, одеться, и они медленно двинулись к двери. Бай Тишо ступал неуверенно, ноги дрожали. И это прерывистое дыхание, и неестественная бледность лица, и ледяные руки…
— Бай Тишо! Прошу тебя, останься. Меня в Югне все изругают.
Он ладонью закрыл ему рот:
— Ш-ш-ш… Не ори. Услышат. Я должен быть там, в Югне. Если ты нужен людям… Ведь нужен? Да и кости размять… Залежался.
В коридоре им никто не встретился, только на выходе столкнулись с медсестрой.
— Немножко подышать, бай Тишо? Вот и молодцом.
На Филиппе был все еще чужой халат (забыл снять, когда шли мимо туалета, а теперь куда его?). На лестнице молодой доктор, вышедший покурить, молча уступил им дорогу. Похоже, что особое положение бай Тишо и белый халат Филиппа производят впечатление, персонал знает, в каких случаях разрешены посещения во в неприемные дни и часы.
Они уже подходили к машине, когда из будки выскочил сторож:
— Куда? Документ!
Филипп, дернув его за рукав, зашептал:
— Это ж бай Тишо. Ты что, не узнал?
— А… извини. В лабораторию?
Он кивнул, подсадил бай Тишо и махнул Ангелу: давай быстрей!
Оказавшись в знакомом старом джипе, бай Тишо почувствовал, что в нем оживает председатель: плечи распрямились, по телу разлилась бодрость, а осанка приобрела былую уверенность. Настроение еще больше поднялось, когда они, оставив позади черту города, вывернули на международную трассу.
Вытянув шею, Филипп с тревогой глянул на бай Тишо и успел заметить румянец на щеках, а в глазах целый мир: зеленую придорожную траву, поле, раскинувшееся до самого горизонта, огненный закат, к которому мчится машина. Бай Тишо смотрел так, будто впервые ехал по этим местам, будто впервые открывался ему этот мир, и он торопился впитать его в себя, упиться им, запомнить его — покрывающиеся зеленью поля, фиолетово-розовые холмы вдали, зеленый бархат лугов вдоль Струмы, натянутую, как струна, ленту шоссе. Почти весь диск солнца уже утонул за вершинами, но его невидимый, скрытый свет продолжал заливать горы багрянцем.
— Красота-то какая! — воскликнул бай Тишо. — Вот где жизнь, а не там в четырех стенах. Большую глупость сотворил, когда согласился в больницу лечь. Сами подумайте, что толку?
Он явно воспрянул духом, повеселел. Все бы хорошо, если бы не болезненная складка, застывшая в углу его сухих, бескровных губ. Она беспокоила Филиппа, он все время был настороже и без конца напоминал Ангелу, что ехать нужно поосторожней. Конечно же, нельзя было сказать об этом прямо, и он выискивал поводы: то обругает дорожников — не следят за покрытием, все в ямах, машину трясет, то упрекнет Ангела, что за знаками не следит: был знак снизить скорость, а он несется, не думая ни о машине, ни о них.
Они не проехали еще и половины пути, когда шоссе врезалось в полосу озимой пшеницы. С обеих сторон сплошь изумрудная зелень, и только серая глазурь асфальта натянутой лентой разрезает ее.