Первый раз в жизни он был рядом с безмолвием, немотой, глухотой, какою может быть лишь только что слетевшая смерть или… бессмертие. В этот первый период между ними нет еще резкой грани, разграничение придет позже. В какой-то момент мелькнула уже и раньше приходившая к нему мысль: что видел в последний миг бай Тишо? Что унес с собой? За одним из окон просматривается в сумерках холм, поросший диким миндалем, за другим — огороды и сады на том берегу реки, виноградники, редкие черешни. Он не распознал бы не распустившихся еще деревьев, если бы сам целое лето не глядел на них: окна его палаты выходили на ту же сторону. Виноградники, сады… Наверное, это и хотел увидеть бай Тишо. А перед глазами встала картина зеленой озими. Нет, сказал он себе. Последнее, что могло по-настоящему порадовать бай Тишо, что он взял с собой, были не топорщащиеся ветки миндаля, не голые виноградные лозы, а стая сизарей на фоне оранжево-золотистого заката. Он снова присел на край кровати и опять не мог отвести глаз от бай Тишо. Руки вытянуты по сторонам, кисти широкие, крестьянские, поросшие рыжими волосками, изрытые мелкими луночками, а пальцы — обрубки, без ногтей.
Вспомнилось, что слышал о нем и о следователе Георгиеве. Эта полицейская шкура вообразил, что через бай Тишо доберется до ядра нелегальной партийной организации; истязал его несколько месяцев, а когда понял, что теряет время попусту, приказал рвать ему ногти: не может не заговорить! После победы, после Девятого, попался-таки Георгиев. Привезли его прямо к бай Тишо: «Какую смерть определишь, такою и умрет!» Посмотрел на него бай Тишо: плюгавенький, ничтожный человечишка, сплющенная, полысевшая головенка, дрожит, на все готов, лишь бы шкуру свою спасти, — и сказал: «Я ведь не выше народа. Пусть народ судит». Приказал вернуть его к другим задержанным.
Около десяти дверь девятнадцатой палаты распахнулась, и тетя Славка упала на колени перед кроватью, прижавшись седой непокрытой головой к холодной груди. «Тишо! Тишо! Разве можно так сердце-то надрывать? Разве ж хватит одного сердца на весь белый свет? Ведь оно было у тебя самое обыкновенное, человеческое… Тишо, Тишо, что же ты наделал?»
Боль в животе вроде бы отпустила, он вернулся на площадку, и первое, что увидел, была большая пригоршня жита, которую Сивриев ссыпал себе в рот. Филипп смотрел, как он жует, как медленно поднимается и опускается его тяжелый подбородок, и спазм снова сжал желудок, тошнота подступила к горлу. Скрючившись от боли, он опять заспешил к кипарисам.
Стихли голоса, кладбище опустело. Примчалась стайка воробьев и с веселым щебетом опустилась на площадку. Тут же начались ссоры и бои за крошку хлеба, за половинку зернышка. Выявился и самый воинственный — ободранный сероватый воробьишка. Увидит, что собрат нашел крошку, налетает на него, а глядь, пока они дерутся, крошка исчезла, потому как кроме воюющих всегда находятся предпочитающие ухватить со стороны. Известная истина…
Неожиданно стайка вспорхнула, промчалась над ним и скрылась в зарослях акаций. Подобно привидению, из-за высоких глыб памятников возник дед Драган. Он странно подпрыгивал, обходя старые могилы, наклонялся, хватал горсти земли, сучок, камешек — что попадется — и бросал перед собой, что-то бормоча при этом. Словно он укрощал рой, подгоняя его к улью. Вот он приблизился к свежей могиле бай Тишо. Вдруг бросился вперед, сделал невероятный для его лет прыжок и упал, распростерши руки, на сырой холмик.
Церковный прислужник, пришедший забрать лопаты, завопил во весь голос:
— Ты чего разлегся? Туда же захотел, а?
Дед Драган махнул рукой: помолчи! — продолжая собирать осыпавшиеся комья земли и укладывать их аккуратно на могилу.
Филипп вышел из-за кипарисов, приблизился к ним; ему полегчало, боль утихла. Прислужник уставился на него мутными глазами — немало, видно, «принял» за упокой. Поднялся и дед Драган; отряхивая руки, поманил их таинственно к себе поближе.
— Видали? — спросил шепотом. — Я ее на место вернул.
— Кого?
— Душу.
— Душу?!
— Ну да, душу бай Тишо.
Прислужник икнул.
— Еле-еле догнал. Гляжу, тычется туда-сюда меж могил, как ярка, когда первеньким объягнится, а его отнимут. Тут я и начал — подгоняю ее, подгоняю, а она-то как подбежала поближе, так и признала место, как пчела улей. Признала могилу и в землю ш-р-р-р, ш-р-р-р. Теперь бай Тишо спокойно будет лежать… Во веки веков… И народ будет его почитать как святого. Ведь он, ребятки, свыше благодатью осенен. И бессмертен будет… И приидет воскресение его… — пропел он дребезжащим голоском.