Парень кивнул.
Первая, вторая! Вторая, первая скорость! Джип ползет по склону с воем, характерным для низких скоростей у этих автомобилей. На одном повороте Сивриев заметил метрах в трехстах ниже машину сельхозпотребкооперации. Брезентовый ее верх мелькнул на долю секунды и исчез в зелени полевых участков, набегающих друг на друга, словно квадратики черепицы.
Канцелярия открыта, но там никого нет.
Сивриев глядит на противоположный склон, где зеленеют табачные грядки, и подает шоферу знак — дескать, поехали.
— А те, внизу?
— Подождут. Воздух чистый, зелено кругом… А ну скажи, эта, которая в кабине, она шоферу кем приходится?
— Жена брата. Столько лет у нее детей не было, и вот наконец… Да какие-то женские сложности, вот и надо было показать ее врачу.
Трое во главе с бай Костадином бегут навстречу, испуганные и смущенные. Сивриев шагает через грядки, а они стоят и ждут на краю, будто наказанные школьники. Когда он снова выходит на дорогу, бригадиры все еще стоят неподвижно. Он забирает бай Костадина с собой и подталкивает его к газику.
— Едем. У нас в канцелярии дело.
Через полчаса (уже после того, как удалось поговорить с округом и дать распоряжения в Югне и Хилядново) главный агроном, положив трубку на облупленную телефонную вилку, закуривает.
— Ты будешь?
— Я-то? Как прикажете, товарищ агроном.
— Блокнот с тобой?
— Разрешите прикурить?
— Теперь записывай…
На следующее утро Сивриев отвозит Филиппа на поля Нижнего Хиляднова, наказывает ему, чтобы не отлучался от парников с рассадой, а сам возвращается в Ушаву. В течение пяти дней один лишь раз спускается он в долину, и не в Югне, а опять в Хилядново. С раннего утра до позднего вечера — напряженный, злой, готовый отругать каждого, кто преградит ему путь или сделает что-нибудь не так, как нужно. Присутствие бригадиров раздражает его, но чуть только он узнает, что все они куда-то уехали, посылает за ними нарочных. Словно весь мир для него крив и неправеден. Поселился он у бай Костадина. Но и ночью в ушах у него свищут распрыскиватели оросителей и мерещатся голубые фонтаны. Иначе как же он мог не услышать и оглушительного грохота реки, и нескончаемых ночных концертов в Соловьиной роще?..
Этот день — день, когда он возбужденно воскликнул: «Я и не знал, какие у тебя здесь певцы, Костадин!» — начался на заре. Никому ничего не говоря, отправился Сивриев пешком на поле. Еще накануне вечером он приметил, что заболевшие листья рассады сворачиваются, меняют цвет, зеленоватый становится желто-зеленым, а верхушки стеблей выпрямляются. В таких случаях крестьяне говорят: «Рассада развеселилась!» Точнее и вернее сказать невозможно… Окунувшись в пощипывающую утреннюю прохладу, Сивриев шел от участка к участку, бессознательно ускоряя шаги. Эти на глазах выпрямляющиеся растеньица задели его сердце, оно билось как-то неравномерно, с перебоями — он и сам не ожидал от себя такой чувствительности.
Незадолго до восхода подъехали и другие. На лицах у всех скрытая радость — и, вполне естественно, такая же в глазах Главного.
— Ну что, шеф, можно уезжать? — спросил Ангел.
Сивриев ответил вопросом:
— А ты как считаешь? Имеем право?
Подмигнув, шофер рассказал, что накануне они с бай Тишо ходили в Верхнее Хилядново, там тоже все в порядке, председатель остался очень доволен. А на полях Нижнего Хиляднова Филипп так рьяно взялся за дело, что не позволил высохнуть ни одному корешку.
— Значит, говоришь, право имеем?.. Хорошо, жди на площади.
Бригадиры, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, вытаскивают блокноты. Когда все расписано по дням и по часам, все вслед за бай Костадином направляются к селу. На своде каменного моста остановились перед табличкой «Памятник архитектуры».
— С римских времен стоит, — сказал бригадир. — Царь Траян строил, если ты, конечно, слыхал. Ученые из Софии приезжали, измеряли, прикидывали. Запретили нам здесь ходить. Так сельсовету пришлось новый мост построить, вон там, за ольховником. Да ведь люди привыкли… Иное дело, конечно, когда на машине или скот гонят.
Сивриев облокотился на разъеденный временем каменный парапет. Бурлил водоворот внизу, в скалах. Над вспенившейся водой — или, вернее, над голубыми, зелеными, белыми вихрями — повисла коротенькая, едва заметная радуга. Единство хрупкой цветной паутины с оглушительно гремящим потоком кажется невероятным.
На противоположном берегу их встречают заросли покрытого росой орешника. Со свисающих веток нападало бесчисленное количество капель, и тропинка стала рябой. В другое время Сивриев, наверное, не заметил бы этих подробностей, ни их, ни того невообразимого пения сотен, а может, и тысяч соловьев. Казалось, все бурлило и клокотало в листве, сливаясь в необузданный щебет словно заведенных или с ума сошедших от восторга птиц.