— Женщины сажают поперек борозды, а ты — вдоль, — произносит Главный, когда Филипп достигает конца грядки. — Объясни, почему ты так делаешь. Бригадир ведь распорядился иначе?
— Когда корешок посажен поперек борозды, он легко может быть подкопан. Или вода может его подмыть, — отвечает Филипп с достоинством.
— Вот как? — хмыкает Главный, пряча улыбку. — Позови-ка их, пусть подойдут, — добавляет он и кивает огородницам.
Женщины, окружив их, смотрят тревожно, выжидают. Тетка Велика шепчет Филиппу на ухо:
— Чего он к тебе привязался?
Парень пожимает плечами.
И вдруг звеньевая, выпрямившись во весь рост, расставив ноги и упершись кулаками в бока, заявляет во всеуслышанье, что не только главный агроном радеет о хозяйстве, о продвижении его вперед, к лучшей жизни, но и те, кто сейчас работает здесь, не лыком шиты, тоже кумекают в своем деле и, сколько есть сил, помогают процветанию хозяйства и всего села. И, не меняя воинственной позы, заключает:
— Да на самом что ни на есть прямом дереве можно отыскать сучки и задоринки, однако все дерево в огонь-то бросать — нет резону!.. Так что нечего за парнем по пятам ходить, он от зари до зари с нами вкалывает, если в чем-то ошибается, то не больше, чем остальные!
И тут женщины подхватывают хором:
— Ну вот что, товарищ агроном!..
— Ты моего мужа знаешь?
— Если надумаешь уволить парня — сообрази, по кому ударишь, а?!
Голос Венеты, самой молодой здесь, звучит громче всех:
— Если хотите знать, как нам тут работается, я скажу. В звеньях сплошные женщины — и на мужской, и на женской работе. Вместо того чтобы жилы из нас тянуть, пришлите-ка сюда лучше мужиков на помощь. Хватит им по канцеляриям рассиживаться!
Все сказали. А потом вдруг понимают, что и Сивриева надо бы выслушать. Но он стоит, склонив набок голову, и молчит. Вроде не сердится… Но вот прокуренные его усы подергиваются, и женщины видят Главного улыбающимся. Впервые.
Кивнув им, он делает Филиппу знак, чтобы тот продолжал работу, и, подождав, пока тот посадит десяток стебельков, говорит:
— Вот так и вы сажайте. Так, как он, вдоль борозды. В обеденный перерыв ты объяснишь почему, — обращается он к Филиппу. — Коротко и ясно. Очевидное не нуждается в долгих пояснениях, верно? А теперь за работу.
У Филиппа пылают уши. Небо над ним, оказывается, невероятно высокое и чистое, а воздух упоительно пахнет весной…
Сивриев достает сигарету, затягивается. Над полем вьется и тает белая прозрачная нить.
— Какие еще жалобы?
Не дождавшись ответа, он шагает через грядки, высоко поднимая колени, а с дороги уже слышится урчание заведенного джипа.
XX
С неделю мотор «Явы» барахлит, чихает, но у Симо Голубова нет времени открыть его и посмотреть, что там произошло. Вот почему и выходит он сегодня пешком.
Ранняя рань, солнце только что взошло над Желтым Мелом, но поле уже прижато душной периной зноя. После обильных ливней в конце мая небо опять серое, будто посыпанное пеплом. Сухое и мертвое, закрыто оно для земли и людей.
Симо останавливается перед выгоревшими делянками опытного поля. Давно тут не был — оставил все на совести Филиппа. Где он тут?
— Эй, не видал помощника овощевода?
— Садись, я как раз туда еду, — отвечает возчик.
Симо подсаживается к нему на телегу, и крепенькая кобылка мчит их в Яворнишково.
Сидя на доске рядом с возчиком, Симо наблюдает, как копыта лошади почти бесшумно утопают в желтоватой, точно мука, густой пыли. Это особое удовольствие — путешествовать в самой обыкновенной повозке по летним мягким дорогам. Железные колеса, словно в пене, тонут во взрывающейся пыли, все звуки исчезли, кроме песни, которую поют и поют ступицы колес.
Километр, а может, и два после Югне дорога идет на запад, а когда достигает Яворницы, вдруг сворачивает влево и петляет дальше вместе с рекой.
— Погляди-ка на богачей этих, на яворничан. — Возчик показывает кнутовищем на последние дома. — Во дворах у них — ни огорода, ни скотины. Одни цветы! И оттого они так важничают, точно каждый вечер сидят с самим господом за одним столом.
Ничего себе оценки, думает Голубов. И вправду ведь во всей околии одни яворничане не используют свои дворы ни для прокормления, ни для обогащения. И второе тоже верно: важные они, с каким-то врожденным высокомерием, по которому яворничанина узнаешь в тысячной толпе. Жители славятся какой-то надменностью (черточка знаменитого их предка-римлянина), а дворы их — своей запущенностью. Водильчане — задиры и скандалисты, моравчане — кроткие и незлобивые, хилядничане — только дай им работу и оставь в покое. Когда работа у них спорится, нет более добрых людей, однако если работа не спорится — беги от них подальше… Югненские — народ пестрый, местных там меньше, чем пришлых, поэтому и нет у них собственной физиономии. Склонность к фантазии, вероятно, была бы самой их характерной чертой, если бы не обладали ею и другие — кто в большей степени, кто в меньшей…
Это надо знать, думает Голубов, подскакивая на доске в телеге, и не только знать, но и бережно ко всему этому относиться, если не хочешь попасть впросак, как Сивриев, когда он попытался заставить яворничан работать в воскресенье (они в этот день ходят в баню и в гости друг к другу), а потом — когда произошел конфликт его с крестьянами из Верхнего Хиляднова. Но самые сложные — все-таки жители Югне…
Увидев Симо, который слезает с повозки, Филипп бросается ему навстречу. Нет, дневника и при нем не было, и в канцелярии тоже — он держал его в бараке парникового отделения. Что касается баланса, он тоже не был готов. И оставались еще помидоры, которые надо было убрать. На этих днях, может, даже завтра, все прояснится…
— Одно задумали — другое получилось, а, Фильо? Да ладно. Столько впереди у нас нового, верно? Такие сорта создадим, что все эти манипуляции с колышками сами собой отпадут. Согласен?
— И все-таки наша работа…
— И все-таки, — перебивает Симо весело, — как думаешь, выведет когда-нибудь человечество совершенный сорт — нетрудоемкий, ранний, выносливый в пору засухи и невосприимчивый к болезням? Ну, о хороших вкусовых качествах я уж и не говорю.
— Не означает ли это…
— Вот именно. Означает д о с т и ж е н и е и д е а л а, равносильное открытию женщины, обладающей всеми самыми прекрасными качествами, привлекавшими тебя порознь то у одной, то у другой. Верно? Только возможно ли достижение идеала? Не торопись, не торопись с ответом. Может оказаться, что твои вроде бы незначительные запросы труднее удовлетворить, чем, допустим, слетать на Луну и на Марс…
— Грустно.
— Грустно? Не-е-ет! Напротив. Оптимистично — и для нас, и для будущих людей. Давай представим себе, что идеальный сорт помидоров, о которых идет речь, выведен одним ударом, с первого раза. Это означало бы, что после этого н и ч е г о уж больше не будет создано! Точнее, н е б у д е т с м ы с л а ничего создавать. Что тогда делать влюбленным в сорт «Victoria» ученым и экспериментаторам? — улыбается Голубов.
Второй вопрос более деликатен и мучителен.
Упоминание имени Виктория заставляет Филиппа насторожиться. Ведь он защищает не себя, а ее — от злых языков защищает… Мир полон несправедливости, вот и ее — добрую, чуткую, беззащитную — несправедливо обижают. Его бы воля — он отдавал бы под суд тех, кто, не зная человека, возводит на него хулу и клевету…
Голубов внимательно слушает бурные эти протесты.
Филипп, Филипп, думает он, какой ты еще несмышленыш. Может, поэтому я тебя и люблю? Или, общаясь с тобой, надеюсь как-то дополнить, обогатить себя? Жаль, что парней таких, как ты, встречаешь все реже… хоть аргументы твои в пользу Виктории потрясающе наивны, а все излияния и восторги гроша ломаного не стоят в глазах г л а в н о й у л и ц ы, где всякий судит каждого, где «общественное мнение» решает все…
— Я вам докажу!..
Разговор принимает нежелательный характер, и Симо решается заочно прибегнуть к помощи бай Тишо — югненские в случае необходимости всегда используют эту крайнюю меру.