Как большинство маленьких поселений Моравки, Сырненцы были заброшены. Из десятка домов только один разобрали на стройматериалы, а у остальных даже ворога стояли нетронутыми. Но целостность подворий была обманом. Достаточно взглянуть на пыльные стекла окон — глаза каждого дома, — чтобы понять: здесь давно уже нет жизни. Он решил заночевать в Сырненцах. Выбрал самый большой дом. Ветер много дней и недель сгонял к двери листья и ветки, и некому было их отмести. Он огляделся: нетрудно догадаться, куда могут прятать ключ от деревенского дома. Вошел в дом, но не спалось, что-то угнетало его, сдавливало сердце, не давало уснуть. Промучившись до полуночи, он вышел во двор. Разжег огонь в маленьком мангале под навесом и лег на кучу прошлогоднего или позапрошлогоднего иссохшего-пересохшего сена.
На рассвете он проснулся, ощутив беспокойство: на него смотрят. Разрыл сено, выглянул и посреди двора увидел кошку, даже цветом шерсти похожую на своих предков. Едва он зашевелился, она отскочила и скрылась в зарослях, не спуская с него хищных глаз. Но как объяснить ее поведение, когда немного погодя он обнаружил, что она бежит за ним, постепенно сокращая расстояние между ними? Солнце тоже шло за ним, стало даже припекать, и только тогда он почувствовал, как застыли его руки и ноги. Так и шли втроем: солнце, кошка и он, пока не наткнулись на родничок. Солнце пошло дальше — вверх по огромному небу, — а он сел перекусить. Кошка уставилась на него круглыми, немигающими глазищами, но в них уже не было хищнического блеска. Он бросил ей кусочек хлеба. Вскочила, отпрыгнула в сторону, но вскоре приблизилась, ползя на животе, схватила кусочек, метнулась с ним под куст и там съела. Вкус хлеба напомнил ей, наверное, об иной жизни, она присела в нескольких шагах от родничка, замурлыкала и даже на несколько минут задремала. Он ждал. Но вот она открыла глаза, увидела его, дикие инстинкты ожили вновь, она зашипела угрожающе, попятилась и исчезла в зарослях… Пропала бесследно.
Почему так запечатлелась в памяти эта одичавшая кошка? То ли поумнел после встречи с ней, то ли еще что, но именно там, у родника, он решил прекратить свои поиски и вернуться домой…
С тобой, моравский старик, все ясно, сказал он вслух, все ясно. А со мной еще яснее, потому что не так уж трудно понять, что жизнь не стоит на месте, хотя память никогда не забывает того места, где ты родился.
Он пошел в сельсовет и только постучал в дверь с табличкой «Председатель», как она распахнулась, и мимо него промчался Тодор Сивриев с шапчонкой на голове, в рабочей спецовке, забрызганной известью.
— Что с ним? — спросил бай Тишо председателя сельсовета.
— Квартиру красит… Один господь знает, зачем ему это. Ведь только спать туда приходит. Может, решил наконец семью привезти? Как думаешь?
— Не слышал. Послушай лучше, зачем я к тебе пришел…
VI
Времени ему всегда не хватало, и он знал, что, как ни старайся, не получается разделить его на рабочее и личное. Наверное, и не привез поэтому до сих пор Милену и Андрея из Хаскова, хотя в начале года сам себе сказал строго: больше не тяни!
Когда он написал жене, что снял целый этаж у деда Драгана и что в их распоряжении будут две комнаты, кухня, прихожая, но ванной нет и туалет на улице, она ответила четко, что это не препятствие и они готовы приехать, если он этого хочет. «Есть вещи поважнее удобств, — писала она, — в нашей жизни и плохого, и хорошего хватало, а ценить начинаешь, когда теряешь». Обмен короткими, сдержанными письмами, в которых было больше разума, чем чувств, произошел в конце прошлого года. Жилье же полностью готово только теперь… Вот тебе и личное время!
Но еще и внутренняя убежденность… Зрелость принятия решения… Именно потому, что оно не сложилось, он не торопился, а не только из-за недостатка времени.
Три дня маляры хозяйничали в квартире. Волей-неволей и ему приходилось быть с ними: все что-то им нужно, все о чем-то спрашивают. Он терпеть не мог запаха краски и первые ночи ремонта спал в гостинице. Но сегодня останется дома. Надо кое-что обдумать: завтра приезжает семья. После долгой, более года, разлуки. За это время они были вместе два-три раза, не подолгу.
Он раскрыл все двери и окна, вышел во двор, где дед Драган, задумавшись, сидел на старом широченном пне, месте их перекуров, и притворялся, что не видит его. Только когда он подошел вплотную, дед молча подвинулся, давая и ему место. С тех пор как они не договорились о дополнительном участке, старик держался с ним сдержанно. Они почти не разговаривали.
Но дед Драган оставался дедом Драганом и, когда слово за слово речь зашла о его слабости и радости, о Таске, забыл о том, что надо сердиться на Тодора: его серые глазки, утонувшие в глубоких морщинах, наполнились счастливой влагой. Только тогда Сивриев решился сказать ему о приезде семьи.
— Завтра квартирантов станет побольше. Не помешаем, а?
— Из-за этого белишь-красишь?
— Да.
— А знаешь, что говорят о твоем ремонте? — Дед хихикнул. — Дескать, дух ночных див выгоняешь… А на каждый роток, сам зн открытую аешь, не накинешь платок.
Он знал. О дивах ему говорили в, а о Елене — намеками, недомолвками. Людям только и дела, что копаться в чужой жизни, и чем выше служебная ступенька, тем больше любопытства.
— Пусть сплетничают. Так ты одобряешь?
— Ох, Тодор, Тодор! Одобряю, нет ли? Что тут спрашивать! — воскликнул старик и, вытащив пачку сигарет, вынул одну, разломил пополам, одну половинку сунул назад, другую сжал губами, но зажечь не спешил. — Обрадовал ты меня. А ведь я дал зарок год с тобой не разговаривать… Человек без семьи — что сухое дерево: ни плода от него, ни защиты, ни радости. Только в печку годится, да и там «фыр-фыр!», не успеешь оглянуться, а сила вся его уж в трубу вылетела. Жена — это дом. Разве были у нас с Илией ссоры, пока мать его жива была? Да померла рано. Теперь вот Таска… Радость моя и упование. Посмотреть — ничего особенного: кожа да кости, а взглянет, заговорит — сердце поет, душа радуется, весь мир на глазах меняется и жить хочется.
Прикрыв глаза, Тодор вяло слушал нескончаемый поток слов, как в недавние добрые времена, когда они сидели вдвоем по вечерам на этом пне. Он — откинувшись назад, прижавшись спиной к нагретой за день стене сложенного из хорошо обтесанных камней дувала, расслабившись всем телом, с полупотухшей сигаретой во рту, а старик — чуть подавшись вперед, говорит, говорит; и так до тех пор, пока держатся сумерки, пока не наполнится мраком огромная воронка долины и не наступит ночь…
Он поднялся в свою обновленную квартиру, лег, а мысль о завтрашнем приезде Милены, прежде чем он сомкнул веки, унесла его к случаю с конями у реки и к поездке на следующее утро на Моравку.
Своим помощникам — Голубову и зоотехнику — он сказал, что едут определять место для кошар. И они действительно целый день мотались по полям, ложбинам и уже после заката заявились на центральную усадьбу бригады, где еще теплилась жизнь. Он пошел вместе со всеми, хотя, чтобы увидеться с Еленой, нужно было свернуть в другую сторону.
Бригадир, низенький, плотный мужик, повторявший после каждого пятого слова «значит», определил их ночевать в братний дом. Брат перебрался в Югне, но все хозяйство его еще оставалось здесь.
Спать в чужом доме не хотелось, решили устроиться во дворе и разжечь костерок. Бригадир ушел домой, а немного погодя вернулся: жена, значит, зовет всех ужинать. Он ответил ему за всех, что не очень удобно стеснять его семью, но если он может дать им хлеба и сала…
— Гала-ужин! — воскликнул Голубов, когда бригадир растворился во тьме. — Сливовица и домашнее сальце.
Чтобы не слушать болтовню помощника, он отошел к ближайшему кустарнику срезать веточку для вертела. Выбрал подходящий прут и стал его обчищать неторопливо, тщательно, что было вовсе не в его характере. Все поведение его определялось, наверное, пассивным внутренним сопротивлением, которое исподволь настраивало его и сумело настроить окончательно против его первоначальных планов и желаний. Обстругивание прута отчасти отвлекало его от них.