— Боже! Какое чудо!
Среди молодой весенней зелени глаза Милены стали изумрудно-зелеными.
— Нет сил оторваться. Смотреть бы и смотреть… Какая неуловимая гамма от нежно-голубого до нежно-зеленого… А внизу — черно!
Ее эмоциональные всплески, известные еще со времен начала их знакомства, когда приходилось часами бродить по лесам в округе Хаскова, никогда его особенно не волновали, но пробуждали в душе какие-то дремавшие в нем и ему самому неясные чувства, которые он всегда таил, даже от самого себя. И сейчас он тоже не хотел их обнаружить и поэтому хмуро заявил, что его ждут срочные, неотложные дела и он должен ненадолго отлучиться в правление.
— Мы с Чочко побудем здесь еще немножко, а потом пойдем убираться. Да, Чочо?
— Да, но сначала…
— Что сначала?
— Не скажу.
— Так мы ждем тебя к ужину?
Он кивнул.
Возвращаясь поздним вечером, он уже издали увидел сияющие светом окна — первая перемена в его тихой и обычно темной в эти часы квартире. Задержался… как всегда. А ведь дал себе слово хотя бы в первый вечер прийти пораньше.
Из прихожей вошел в большую комнату, которая впредь будет гостиной. В зеркале на стене неожиданно возник высокий, слегка сутулящийся мужчина со сведенными густыми бровями и высоким нахмуренным лбом. Он не понравился сам себе: сегодня можно было бы выглядеть не так сурово. Знакомый буфет со сверкающими хрустальными рюмками за стеклом поманил к себе, и, как когда-то, когда жили в Хаскове, он открыл дверцу небольшого бара. Да, все на месте: бутылка сливовой и даже неизменная веточка душицы в ней. Не забыла и рюмку, ту единственную с толстым донцем: поднимаешь и на вес ощущаешь тяжесть питья. Выпил одну, налил вторую. Морщины на лбу начали разглаживаться, и он с насмешливым сожалением вспомнил свои долгие холостяцкие вечера, пустые комнаты, голые стены… И вот пожалуйста: ковер, кресла, выглаженные занавески. А вот и библиотека: книги по земледелию и всему, что с ним связано, томики философской литературы… И расставлено так, как он их распределил когда-то.
Вместе с ощущением дома словно бы вливалась в него утраченная уверенность в себе. Да, единственная женщина может создать ему дом, дом в чужом месте — Милена, и никто другой.
Только успел прикрыть дверцу бара — она на пороге. Волосы свободно рассыпались по плечам… и в тот же миг ворвался Чочко, размахивая обломком камня.
— Это от камня! — в упоении кричал сын. — Я сам его откусил! Молотком! Сам!
— Отрубил, отбил, — поправила мать.
— А дом не упадет? Ведь этот камень дом подпирает. Упадем все в реку. Слышишь, как шумит?
Андрей смотрел на него испуганно.
— Я немножко. Камень большой. Его еще там много.
Они прошли в кухню. Милена поставила на стол только одну тарелку: Чочко ужинает рано, и она с ним — привыкла. А спать сегодня не уложила вовремя, играла с ним, читала, хотела, чтобы в первый вечер побыл с отцом.
Тодор поднял сына на руки и понес в спальню. Пока Милена раздевала и переодевала сынишку, он смотрел то на него, то на нее, ища общие черты в их лицах. Уложив Андрейку, вернулись в кухню. Ужинал только он — непривычно долго, как уже давно не приходилось.
— Знаю, что не любишь расспросов. Скажи только, здесь тебе очень трудно? Ты похудел. Наверное, помощники твои нехороши, все самому приходится делать?
— Не могу сказать, что плохи.
Разговора не получилось. Милена убрала со стола и застыла в темной раме окна. От яворов, чьи огромные кроны угадывались во мраке, веяло свежестью молодой зелени, Струма рокотала в своем каменном ложе, и рокот ее, удесятеренный эхом, разрывал ночь.
— Фантастика! — шептала Милена, отдавшись во власть красоты и суровости южной весенней ночи. — Каменное гнездо над пропастью! Ты проявил вкус… впервые.
— Когда нанимал квартиру, понятия не имел, что дом на берегу.
— А кто его здесь построил?
— Старик, который сейчас в пристройке ютится. Ради денег на все согласны.
— Сегодня видела его мельком. Есть в нем какая-то странность. Или я ошибаюсь?
— Не ошибаешься. Досаждает иногда, но я терплю.
— Ты?
— Да, слушаю, не слыша.
— А он?
— Ему нужны не собеседники, а слушатели… Мне пора ложиться, я рано встаю.
Легли, он на одном, она на другом краю широкой кровати. Не так уж и далеко, чуть подвинь руку — и дотронешься, а кажется чужой. Словно он потерял ее, нашли, вернули, но уже не прежней, не той, которую знал. Он вглядывался в темноту кровати, вслушивался в затаенное дыхание, но оно не звало, наоборот, отстраняло, словно между ними легло холодное, глухое эхо всплеска Струмы.
— Мы будто на палубе, — услышал он ее шепот. — Не знаю почему, но стоит в глазах путешествие до Будапешта… по Дунаю. Помнишь? Это было за девять месяцев до появления Андрейки.
Детская кроватка в углу заскрипела, и одеяло мягко шлепнулось на пол. Милена приподнялась, но он опередил ее. Укрыл сына, заботливо подоткнув одеяло, но, едва лег, кровать опять скрипнула, и он вскочил. Мало-помалу мальчик успокоился, комната затихла, и только река не знала покоя: она ухала, словно огромное, вечное сердце, не ведающее усталости.
VII
Истории деда Драгана были бесконечны, часто повторялись, но не вызывали раздражения. Каждый его рассказ был безыскусной притчей, попыткой осмысления жизни, земли, света. Вот недавно позвал Андрейку, загадал загадку, которую только что сам сочинил, а потом сказал ей: «Береги в нем гордость. Она дает человеку силу. Бывает, все есть у человека — богатство, почет, ум, но нет гордости, и он нищий. Но я вижу, ты укрепишь ее в нем, потому что в себе самой ее уберегла». — «От кого уберегла, дедушка?» — «Я смотрю, не боишься ты. В нем самом страха никакого нет. При таком нужно иметь большую силу, чтобы верх взять». — «Да о ком ты?» — «О председателе о твоем. Нет у тебя страха перед ним. А наши в Югне ой-ой-ой! Уж третий год дрожат… Не только наши, но и начальники! Ты бы их поучила, а?» — «Ни за что, — ответила она почти шепотом и засмеялась, — это секрет». — «Да и то, скажу тебе, нашим такой и нужен. Чтоб в строгости содержал. Да, а то, что в корчме говорят, я захожу туда за рюмочкой… Эта дрянь услаждает в старости. Да… через горечь к блаженству. Так ты Тодору скажи, правильно он делает. Всем, конечно, не угодишь, уж коли мне не угодил… Но пусть держится. Так ему и скажи. Потому что, Миленка, конец важнее начала. Бывает, хорошо начнет тянуть, а до конца-то сил не хватило. У других терпежу не хватает, не дождутся, пока колос созреет, зеленым готовы сорвать».
Последние несколько дней темой их бесед стали пчелы. Часами готов он был рассказывать об их привычках, доброте, честности, которым людям учиться и учиться. «Пчелы, Миленка, с незапамятных времен живут в коммунизме, а люди еще только собираются туда».
На сегодня они договорились пойти к «народцу» — так ласково называл он кооперативных пчел, — но именно сегодня ей не хотелось идти туда. Вчера вечером заявился незнакомый мужчина, спросил, здесь ли живет председатель хозяйства. «Да, — ответила она, — я его жена, но его еще нет». — «И в правлении нет. Ничего, я подожду». Незнакомец сказал, что приехал за пчелами, хочет купить. «Здесь какая-то ошибка. У нас нет пчел». — «Пчелы кооперативные, — уверенно ответил мужчина. — Объявление в газете напечатано». Потом пришел Тодор, незнакомец, поговорив с ним, уехал, а Тодор похвалился, что договорились на хороших условиях.
Вот почему она испытывала неловкость перед дедом Драганом. Заранее рассказать ему — не дело, молчать — тоже совестно. К пяти пополудни старик занервничал: пора, а то будет поздно. Она отправила его одного, пообещав, что придет чуточку позже. Посомневавшись, она все же кликнула Андрея, и они вдвоем отправились на Цинигаро, холм на том берегу Струмы.
Увидав их, старик обрадованно заспешил навстречу.
— А я уж не надеялся. Обманула, говорю себе, моя Миленка. Да вроде бы не за что.
Он отворил деревянную калитку и пропустил их вперед.
— Ты на заборчик-то не смотри, что плохонький. Я его сам поставил, так, для порядку.