— Да. Как раз разношу.
— И как разносишь?
— По соответствующим фондам.
— А именно?
— На социально-бытовые нужды, на культурные…
— Давай еще раз «разнеси», но сделай так, чтобы можно было купить на них тридцать коров. Хватит этих денег?
— Хватить-то хватит, но… У этих денег другое предназначение.
— Предназначение денег — делать деньги. И держи язык за зубами. Знаем только ты да я.
Потом послал за Ангелом и, когда его мощная фигура закрыла собой дверной проем, сказал, что едет тотчас на Моравку.
Они промчались по железобетонному мосту, связывающему старое Югне с новым кварталом за Струмой, и шофер с явным неудовольствием заворчал: чего это их несет сейчас на Моравку, когда им, по его глупому разумению, надо быть под Желтым Мелом. Торжество все-таки торжество, закончил он и недовольно смолк.
Что-то подобное он слышал вчера от секретаря. Марян пришел в кабинет, уселся, спросил, готово ли у него приветственное слово. А что, без слов нельзя, спросил он в свою очередь и посчитал, что разговор окончен. Но Генков продолжал занудно, что у него не было намерения взвешивать заслуги его и бай Тишо в строительстве теплиц, но, глядя на радость и мальчишеское нетерпение, с которым бай Тишо ждет открытия теплиц, и сравнивая с его, Сивриева, полным безразличием…
Он всегда думал, что хорошо в пути иметь рядом такого человека, как Марян, уравновешенного, спокойного и в то же время твердого, непреклонного. Но при этом не слушать, не слышать его донельзя утомительного голоса. Он и вчера не выдержал и прервал секретаря фразой, ничего не значащей: «Разные люди — разные идеалы». А тот гнул свое: «Скажем, пошел… куда-нибудь… и настал день — приходишь. Надо же сказать тем, кто пошел с тобой, — пришли!» — «Меня больше волнует старт, отчасти сам путь, а что дошли, так это нормально». — «Даже если так, — продолжал цедить слова секретарь, будто они не рождались в его собственной голове, а кто-то не спеша вкладывал их в него, — даже если так, в чем я весьма сомневаюсь… Разделенная радость всегда побуждает… Хорошо, пусть бай Тишо, как человек, умеющий радоваться завершению пути… произнесет приветственное слово. Тебе, я вижу, все равно, а ему радость».
Сколько лишних слов из-за пустяка, думал он, слушая Маряна, Нено — тот тоже: убедит в своей правоте, но сначала удушит трескотней. Он ненавидел поповское нанизывание слов. Любил простое, деловое слово, не занимающее много времени и пространства. Что же касается приветствия, Марян прав: так заведено и так будет. Раз пришел — все равно куда, все равно, доволен ты или нет, — нужно выглядеть веселым и счастливым. Бай Тишо это очень идет, у него это в крови. «Скажи ему, что я не имею ничего против». — «Но ты тоже должен присутствовать. Смотри не умчись куда… Торжество есть торжество».
Строительство горной дороги на Моравку еще не закончено: будут еще подсыпать щебенку, асфальтировать, однако она уже есть, и по ней в сухое время могут идти даже грузовые машины и даже разминуться при встрече. По балканскому сельцу впервые за его историю проедет машина, и он вбил себе в голову, что первым должен быть его джип, потому и спешил, ведь не сегодня завтра по ней пойдут грузовики вывозить фураж и опередят его. Что это с ним? Честолюбие взыграло? Нет, до этого, кажется, еще не дошло. Однако, когда джип поднялся на высотку, с которой долина Струмы была видна как на ладони, он велел шоферу остановиться. Спрыгнул на землю и ненасытно стал всматриваться в раскинувшиеся перед ним горы, где виднелись Ушава, Езерово, Стена. Чуть ближе и ниже — просторное плато, Желтый Мел, теплицы… Между двумя черными лентами — шоссе и Струмой — на много километров протянулся молодой персиковый сад. Он повернулся к солнцу спиной, и перед ним раскинулись обширные пастбища Моравки.
— Да… велико наше хозяйство… А, товарищ председатель? Пожалуй, самое большое в округе, а может, и в целой Болгарии.
Этот флегматичный на вид, простоватый парень, как щенок, ходит за ним по пятам и словно улавливает его мысли. А может, он сам стал проще, и не так уж сложно разгадать, о чем он думает. Каждодневное напряжение, необходимость думать и действовать в обстановке постоянного противоборства иногда выматывали силы настолько, что наступала пауза расслабленности, нечто вроде запоя у алкоголиков. Он старался не поддаваться таким настроениям и менее всего хотел, чтобы подобное его состояние замечали другие, ибо оно делало его мягким, сентиментальным, кулак разжимался, воля ослабевала, и он ощущал, что теряет власть и над людьми, и над своими поступками. Почувствовав в себе острое желание покоя, он, пытаясь избавиться от этого состояния, взялся за дверцу машины:
— Поехали!
Джип натужно ревел на крутых подъемах, им часто приходилось вылезать и стаскивать с полотна будущей дороги то дерево, то камень, словно нарочно наваленные, чтобы воспрепятствовать проезду машин по незаконченной трассе.
Они свернули у школы и через полянку, вытоптанную до черноты, подъехали к одноэтажному магазину. В тот момент, когда пышущий жаром мотор взревел в последний раз и заглох, из магазина выбежали бригадир, продавец и несколько старух.
— Чтоб камнями не разбило, чтоб дождями не размыло, — зачастила одна из женщин, размахивая над головой черной шалью, как знаменем.
Продавец сунул в руки каждому по бутылке и, закричав громогласно: «Ура!», трахнул бутылкой под колеса машины.
Бутылка разлетелась вдребезги, а содержимое зашипело, как перестоявшее тесто.
— Нельзя сказать, что пивцо свежее. Гляди-ка, одна пена, — с подковыркой констатировал шофер и, присев на корточки, стал подбирать осколки стекла перед шинами.
— Теперь вот и свежее пивко появится. Дорога — великое дело, — ответил продавец и достал из кармана бутылку для себя.
На этом, собственно, и закончилась церемония. Все разошлись по своим делам, и только тогда Тодор заметил огромный лозунг, растянутый на земле перед школой, чтобы высохла краска.
— Это что такое?
— Лозунг: «Через искусственное осеменение — к прогрессу!» Учитель нарисовал для пункта осеменения.
— И вы его там, в лесу, повесите? — Гнев боролся в нем со смехом и жалостью.
— Нет, не в лесу, — самым серьезным тоном начал объяснять бригадир. — На повороте повесим. Поставим буковые столбы и на них натянем. Издали будет видно, где пункт по осеменению.
— Ну и на что сдался пункту этот лозунг?
— Как на что? — удивился моравчанин. — Ростки социализма на селе…
— Да кто же это тебе сказал? И вообще, кто выдумал всю эту чушь?
— Бай Тишо. Был вчера здесь и велел повесить наглядную агитацию, а то, говорит, голо.
Бай Тишо! У него прямо-таки магнетическая власть над простым человеком. Крестьяне выполняют любое его «веление», даже не задумываясь, до какой глупости доходят. Вчера был здесь, сегодня — готово! Лозунг! Если бы он не «велел», до лозунга они не скоро додумались бы.
— Видишь ли, — Сивриев заставил себя говорить спокойно, — этот лозунг не стоит вешать ни в лесу, ни на дороге.
— Тогда повесим перед школой, у всех на виду будет.
Что тут, смеяться или плакать?
Они отправились пешком к одному из ближних картофельных полей. Пока шли, он думал о сохнущем перед школой лозунге и об ответах бригадира. Вот с такими людьми ему предстоит модернизировать скотоводство, вот один из будущих руководителей. Нет! Ничего не добьется ни он, ни руководимое им хозяйство. Жизнь быстро шагает вперед, каждый новый год не похож на предыдущий, а здешний его помощник (да и он ли один?) живет представлениями начала века. Нужно что-то предпринять, именно с людьми. Если он не в состоянии научить их мыслить по-новому, то нужно освобождаться от тех, которые не желают учиться. Ведь дикий анахронизм — тащиться по асфальтированному шоссе в телеге, когда мимо тебя мчатся автомобили с мощностью в семьдесят, девяносто и двести лошадиных сил.
Ослиную тропку, по которой они шли, без особого труда можно было бы превратить в достаточно твердую и широкую дорогу, и он, спросив бригадира: «Что делают люди зимой?» — и не дожидаясь ответа, строго сказал, что до весны тропку нужно расширить и укрепить так, чтобы по ней могли проезжать грузовые машины.