Шелковица росла под окном «гостиной», но сначала нужно было показать, что он ушел. Громко топая, пересек двор, хлопнул калиткой, а потом неслышно вернулся к дереву и тут почувствовал, что все его существо взбунтовалось против глупого, идиотского замысла. Охваченный жгучим, никогда до сих пор не испытанным стыдом, он заспешил в ресторан, откуда принес еще бутылку сливовой и сигареты.
Весь остальной вечер был бесконечно длящимся кошмаром. Он еле дождался минуты, когда гость наконец распрощался. Казалось, задержись Голубов еще чуть-чуть, и он укажет ему на дверь.
Легли, и тут Милена еще добавила к его настроению: ветеринар с женой едут в отпуск в Выршец. Почему же для него самого никогда не находится путевок?
Путевки! Путевки — пожалуйста! Времени нет. Работы завал, какой уж тут отпуск. Да что ей растолковывать! Даже если поймет, то не оправдает. И все же он чувствовал себя неловко из-за дурацкой истории с Голубовым.
— У тебя есть помощники, ты не один, — произнесла она немного погодя, и в тоне ее послышалась обида.
— Руководитель всегда в единственном числе, следовательно, один.
— Так хочется, чтоб хоть неделю-две рядом никого не было: ни крестьян, ни горожан, ни бригадиров, ни звеньевых; не вставать в шесть, не ждать до полуночи. Мечтаю о зиме, настоящей, со снегом, с морозом, чтоб вся земля кругом, насколько хватает глаз, белая, чистая, синеет, блестит…
— В качестве мечты — прекрасно. Но не вижу, как реализовать.
— Но почему? Ведь существуют отпуска…
— Когда на подъеме набрал скорость, останавливаться преступно.
— Почему преступно? У каждого есть право на отдых.
— Я знаю, что не смогу убедить тебя. Есть вещи, которые только тогда понятны, когда они в тебе самом.
— Хорошо, как хочешь. Я только хочу тебе сказать, что существует н е ч т о, что выше всех твоих в е щ е й. Для него не нужно ни много времени, ни денег. Не нужно ничего — или почти ничего. Оно само все. Но иногда встречаются люди, которым этого н е ч т о недостает.
— Что за мудрствование? Уроки деда Драгана?
В ответ послышался вздох. Стараясь не шуршать простынями, он осторожно взял ее на руки и перенес в другую комнату. Оглушила тишина, а потом комната снова наполнилась неумолчным рокотом, доносящимся из теснины Струмы.
XV
Человек, не ощущая бремени повседневных забот, не испытывает и радости жизни. Как бы ни было велико удовлетворение от полученной тобою полной свободы, ты испытываешь его недолго, и обязательно настает день, когда начинаешь понимать, что мотор стучит вхолостую. И лик общества выявляется для тебя не когда стоишь в стороне, а когда варишься в его котле, потому что, только доверяя тебе, взваливая на тебя дело, оно признаёт тебя своим равноправным членом. Если же общество начинает тебя забывать, делать вид, что не замечает тебя, значит, оно вычеркнуло тебя из своих рядов, значит, ты ему больше не нужен.
Вот такие странные мысли роятся в голове. Вообще в последнее время он что-то слишком много рассуждает, и чем больше рассуждает о сущности вещей, тем глубже забирается в такие дебри, о существовании которых даже не подозревал.
Склонность к рассуждениям обозначилась с началом старения, причину же ее он видел не в том, что человек с годами становится мудрее, а в том, что человеку все еще хочется делать что-то значимое, но, не имея уже для этого достаточно сил, он переключается на воспоминания и рассуждает, рассуждает… Когда же нет слушателей, как сейчас, например, он начинает говорить сам с собой. Бай Тишо философствует с бай Тишо.
Их виноградник — на юго-западном склоне холма, откуда хорошо виден закат солнца. Закат здесь особенный. Солнце не садится, а тонет, горы словно всасывают его — медленно, постепенно. Когда исчезает последний краешек неуловимо для глаза уменьшающегося огненного шара и горизонт пустеет, в небо возвращается часть поглощенного горами света — вершины вспыхивают. Там, где исчез солнечный диск, — ярко, сильно, а к краям горизонта — слабее; разливается скрытое, изнутри идущее сияние, которое не режет, а ласкает глаз. Никогда в течение дня очертания горного массива не вырисовываются так изящно, так четко, как в это время. Разве с человеком не происходит нечто подобное, размышлял бай Тишо, не отводя глаз от силуэта горного хребта на фоне прозрачной глубины подсвеченного снизу неба. Приближаясь к старости, естественно, многое теряешь, но ведь что-то и приобретено? Сердце не пылает восторгами, взамен их устанавливается ровное душевное тепло. Это вовсе не «умудренность», как считают некоторые, а самое естественное состояние, обусловленное желанием до последнего часа делать что-то полезное для других. Именно при этом состоянии зарождается в человеке стремление проникнуть в скрытую от нас суть жизни, воистину главнейшую тайну бытия, которую удается постичь немногим, и то лишь в самом конце их земного существования.
Вот и этот закат. Разве не видел он сотни раз такие же и более впечатляющие закаты? Но если раньше он восхищался единственно их внешней стороной, то теперь он пытается осознать, что остается в человеке от красоты видения, и остается ли вообще, или все исчезает с исчезновением самого видения? Вот в чем различие прежнего бай Тишо от теперешнего. Получается, что прежний бай Тишо, познавая явление, останавливался на полпути, даже на задумываясь, что само познание бесконечно и что эта истина применима и к человеку; большой грех не познать глубин своей собственной души и судить о других по внешним проявлениям их сущности.
Нимб над горами медленно истончался, блек, наконец горизонт потемнел и на западе. Да, это конец. Конец — не что иное, как темнота, тьма, незаметно и неизбежно поглощающая все живое и неживое в мире, безграничном и бесконечном, как утверждает наука.
Он ощутил слабость в левой ноге и, подняв плетеную корзину, доверху наполненную гроздьями винограда, пошел с участка к тропке. Вытоптанная ногами людей, высушенная солнцем добела, тропинка, петляя между старыми жесткими виноградными лозами, повела вниз по уступам, как по рядам черепицы на крыше.
Когда он вошел в село, уже стемнело, но пастушья звезда, Венера, моргая бело-зелеными лучами, разгоняла неверный сумрак близкой ночи. На улице у дома стоял дед Драган.
— А я от вас. К тебе по делу, бай Тишо.
— С каких это пор и для таких, как ты, я стал «бай Тишо»?
— А ты всегда был «бай Тишо», — ответил старик, ища глазами, на что бы сесть. — Ноги не держат. Посидим, а?
— И меня тоже. Левая немеет, видно, кровь не доходит. Садись тут. — Он показал на бревно у забора.
— Всегда говорил и еще повторю, что для наших ты всегда был «бай Тишо». А что чудного? Когда Ян Сандански ходил по нашим местам со своей дружиной, так все — и дружинники его, и крестьяне, млад и стар, — все звали его Старик. А какой он был старик? Сорока-то небось не было. Правда, борода была как у владыки. Но не из-за бороды, это я тебе говорю, и ты меня слушай, хотя ты умнее, чем триста таких, как я. Но я по другому делу пришел, — вздохнул дед Драган. — Подмечаю перемену в снохе своей, в Таске. Перемену, бай Тишо, к лучшему, что от каждой замужней ждут. По глазам догадался, по фигуре-то пока незаметно. — Счастливая нотка в голосе оборвалась, пропала. — А Илия, сыночек родимый, и назвать-то его так тошно, заставляет ее работать в огороде наравне с собой. Позавчера гляжу, подхватили мешок здоровенный с кормовым зерном — он с одной стороны, она с другой — и тащат через двор, да он еще орет на нее: поднимаешь низко. Говорил ему, но он и слушать не хочет. Призови его к себе, бай Тишо, вразуми.
— Неудобно в дела-то такие вмешиваться.
— Удобно, удобно. Тебя-то он послушается.
— Угощайся. — Он протянул деду Драгану корзину.
— Не голодный… Но возьму кисточку… Чтоб женихи не перевелись. Выросла дочка-то, а?
Старик растаял в темноте, особенно густой под свисающими из-за заборов ветвями, а он потащил корзину через двор, совсем не чувствуя онемевшей левой ноги. Еле волок непосильную ношу по лестнице, опустил корзину на пол в прихожей, держась за стену, дотащился до кровати и лег, не зажигая света. Вошла Славка.