— Ой, а ты дома, оказывается. Дед Драган тебя искал.
— Поговорили…
— Что с тобой?
— Да что-то с левой стороны… все закоченело.
Она позвала ужинать, но подняться не было сил, и он сказал, что лучше полежит.
— Я пошлю Сребру за врачом, а?
— Не надо. Что по пустякам человека беспокоить?
Всю ночь не сомкнули глаз ни он, ни она. Под утро в приоткрытую дверь просунула голову заспанная Сребра.
— Почему свет горит?
— Отцу плохо.
— Что ж сразу не сказала?
— Хватит того, что мы не спим, тебя-то зачем будить?
— Сбегать за врачом?
— Если все больные будут по ночам к врачу бегать, так ему и ложиться не надо. Подождем. Рассветет через два часа, тогда уж…
Босые ноги зашлепали в сторону дочкиной комнаты, потом скрипнули одна за другой дверь прихожей, уличная дверь, калитка и разбудили осеннее утро, тяжело распростершее над долиной неподвижные крылья, подобно задремавшей птице.
Пришел врач, осмотрел внимательно, спросил, была ли подобная боль раньше.
— Да, но не такая сильная. Резанет, сожмет сердце… но на ногах всегда переносил.
— Теперь придется, однако, полежать.
— Лежать! — испуганно вскрикнул он. — Чего ради? Да уже почти все и прошло. Уже и не чувствую ничего.
— Да, да. Не вставать, пока я не разрешу, — повторил врач, садясь за стол, чтобы выписать рецепты. — Никаких волнений! Никаких тревог! Сейчас это самое главное, важнее всех лекарств. Хотел о чем-то неприятном подумать — отложи, думал что-то сделать — отложи! Оставь все на потом.
Никаких волнений, никаких тревог! Легко сказать… Вечером того же дня пришел Илия.
— Бай Тишо сказал, что хочет поговорить со мной, — донесся его голос из прихожей.
— Заболел он. В другой раз приходи.
— Мне-то что? Только он сам велел. А мне без надобности. Есть же люди… любят в чужих делах копаться…
Никаких волнений! Никаких тревог! Легко сказать…
— Пусть войдет!
Илия вошел.
Какие же они долгие, бесконечно долгие, эти короткие осенние дни!
Солнце появляется в его комнате к концу дня, перед закатом, высвечивая Огражденский хребет. Всегда одна и та же картина, врезанная в рамку окна: желтеющий осенний лес. Утром он золотой, золотисто-зеленый днем, а к вечеру приобретает цвет варенья из смоковницы. Все один и тот же осенний лес! А ночи! Бесконечные, сырые, мертвые ночи! Как в могиле. Никогда в жизни ему не приходилось проводить так много времени на одном месте, да к тому же в неподвижном состоянии. Один… Столько времени один! Днем хоть лес с ним, поэтому разговоры со Славкой он откладывал на вечер.
Приходят, конечно, навещать. Симо приходил. Спросил его о Филиппе, поправляется ли, навещают ли они его в больнице. «Выписали, дома уже. Но ходить далеко не разрешают. Сейчас пока ковыляет на костылях по двору. Но скоро и на своих двоих зашагает». Марян Генков был. У него он больше всего хотел узнать о деньгах за дорогу: вернули их в хозяйство или нет. «Не проверял. Придет время, проверю и тогда тебе скажу. Не хочу лезть… не в моем духе… У каждого свои обязанности». Нет, Марян ничего не сделает. Первым делом, как встану на ноги, — к Сивриеву. Если надо будет, и Пенкова найду. Спросил, чем так занят Тодор, что не выбрал времени навестить его. «По хозяйству носится, все в разъездах. Неприятности у него из-за мраморного карьера. В округе хай подняли… Хотят наказать… за превышение власти. Летом он мужиков туда направил, не спросясь…» Спокойно рассказывает, будто речь идет о килограмме перцу, а не о средствах к существованию для людей нескольких сел. В полуприкрытых глазах Маряна — безразличие. Он смотрел на него и силился припомнить, каким был в детстве этот сорока- или сорокадвухлетний мужичище с тяжелой нижней губой, без огня в глазах. С его отцом они несколько лет жили двор в двор, так что он постоянно видел мальчишку на улице, но, как ни сосредоточивался, воспроизвести в памяти его зримый облик не мог. После школы Марян поступил в университет, оттуда взяли на работу прямо в окружной совет. В Югне появился этой весной (прислали на место Нено), набравшись опыта, спокойствия… и килограммов.
Невольно начинаешь сравнивать его с Сивриевым. Уж не настолько они различны, чтобы нельзя их сравнить! Ну а сам-то он, бай Тишо, схож разве с Тодором? Ведь, чего ни коснись, все на ножах! И оба года каждый раз ему трудно было решить, кто из них двоих прав. «Я», — говорил он себе, потом казалось, что Тодор. Когда Сивриев продал пчел и он пошел говорить с ним о деде Драгане, тот выслушал внимательно — набрался терпения. Потом, однако, сказал: «Добрый дедок ты, бай Тишо. И будь таким. Никто и не требует от тебя, чтобы ты другим становился. Одно прошу: не лезь в дела производственные…» Он ответил ему резко, не помнит что именно, потому что страшно возмутился. Но и Сивриев, видно, понял, что хватил лишку, и продолжал мягче: «Знаешь, в чем мы с тобой схожи? В том, что оба надрываемся для других, не ожидая отплаты. Но ты, думая об отдельном человеке, его благосостоянии и счастье, забываешь об остальных, я же, думая о людях в целом, забываю, по твоим словам, об отдельном человеке. Вот в чем мы разнимся».
Марян Генков сидел у него дольше всех — не потому, что сердобольный, а потому, что дела: о многом надо поговорить, посоветоваться. Один его рассказ рассмешил бай Тишо. «Дед Драган пришел в ресторан, выпил рюмку и влез на стул: «Люди! Угощаю всех! Пусть все знают, что у меня скоро народится внучек! Моя золотая сношенька Таска… Георги, наливай всем подряд!» И давай чокаться с каждым. А тут входит парень с аккордеоном за плечом. Старик к нему: «Сыграй рученицу!» Парень ему: «Отстань!» Дед на своем стоит: «Сыграй, заплачу». Народ деда поддержал: не обижай человека. Парень снял аккордеон с плеча и — рученицу! Дед шажок вперед, шажок назад, пятками ударяет, выкрикивает: и-йех, и-йех! Несколько человек к нему подстроились, потом еще, и пошло веселье. А конец обычный — поволокли домой, как мешок картошки».
А недавно и Филипп приковылял на костылях. Бай Тишо догадался, что он пришел, услышав, как Сребра во дворе с кем-то шушукается. Филипп побыл у него недолго. Только ушел, Сребра присела на край кровати:
— Правда, костыли ему даже идут? Врачи сказали, что он обязательно поправится и будет ходить без костылей, но и с ними…
Он погладил ее по голове:
— Конечно, поправится. Но и с костылями люди живут.
— Вот именно. Я ему то же самое сказала.
Сребра потерлась лбом о его грудь, принялась целовать обросшие щетиной щеки, но стоило на пороге показаться матери, как она согнала радость с лица и выскочила из комнаты.
— Что с ней?
— Ничего. Ребячество.
Ребячество! Это уже начало тревожить ее: девушка на выданье, а все как ребенок. Ее ровесницы уже… Он успокаивал: успеет и ума набраться, и повзрослеть, но жена стояла на своем:
— Лучше бы, конечно, записать ее в студентки, там и ума бы набралась, и разума. А здесь чему научится? Что делать в селе с ее средним образованием? Ни простая среди простых, ни ученая среди ученых!
Человек везде свое место найдет, думал он, если бог умом не обидел… А если глуп по природе, то, хоть пять высших образований получи, все без толку.
— Летом не приняли, а ты и пальцем не пошевелил. Обещал ведь в Софии похлопотать.
Есть резон в ее упреках, но обманывать — не обманывал. Он ходил к помощнику ректора медицинского института Станимирову, старому своему товарищу. Начал издалека — никак не мог преодолеть стыд. А Станимиров, то ли похваляясь, то ли заранее пресекая просьбу, сказал, что его возможности исчерпаны — и так уже «втиснул» двух «детей».
«А у тебя есть на это право?» — спросил он. «Ну, какое там право? — засмеялся тот. — Но и с тобой все уладится. Иди прямо отсюда в министерство к Янаки Григорову — к Данко. Помнишь студентика, который чуть не выдал всех на предварительном допросе у Георгиева? Твой личный дружок… Ха-ха! — неожиданно захохотал он. — Так вот, Данко распорядится — дальше уже легче пойдет». Пока шел к министерству, все думал о том хлипеньком студентике, из-за которого его едва не схватили в том тяжелом для партии сорок третьем году.