Запылал в камине огонь, Андрейчо, напрягшись, подтащил к камину одно из плетеных кресел и протянул к огню закоченевшие ноги, а Милена нетерпеливо затопала по деревянной лестнице — посмотреть комнаты жилого этажа.
Через несколько минут она уже стояла на верхней площадке, сияя радостью. Он смотрел на нее и сам себе не верил — такая разительная перемена!
— Хочу в восточную комнату. Утром нас будет будить солнце!
Незаметно на поляну перед хижиной опустился вечер, и вскоре небо разом стало черным, чернее земли, на которой язычок керосиновой лампы был единственной точкой света в окрестных горах.
Уложив Андрейчо, они вышли на террасу. Звезды гроздьями рассыпались по небу, горизонт раздвинулся, кругом, насколько хватает глаз, и в невидимой бесконечности было так тихо, что слабый треск фитиля в лампе показался выстрелом. И опять тишина. Потом мрак наполнился едва уловимым на слух шуршанием, будто где-то далеко-далеко посыпался песок в карьере. Долго не могли понять, откуда идет этот странный звук. «Погляди сюда», — прошептала Милена, показывая пальцем на ель, наполовину видимую в свете окна. Вот оно что! Иголочки — не веточки, а именно иголочки, — еле заметно подрагивая, издавали чуть слышный звук позванивающего таинственного перешептывания.
Из-за высокого хребта выплыла луна. Ее лучи впились в воронку семковского небосклона, осветили противоположные вершины, а во впадинах, куда лунный свет еще не проник, снег словно бы залили синими чернилами. Вот откуда твой синий снег, скосил он глаза на жену. С утра можешь бродить по нему сколько угодно, никто до тебя не вступал в него, даже птицы, потому что здесь птицы не ходят по земле, как внизу, на равнине, здесь птицы перелетают с дерева на дерево: там для них и дом, и еда.
…И побежали дни в горах.
Каждое утро в густой, теплый полумрак комнаты вкатывался ярко-оранжевый апельсин солнца, только что взобравшегося на вершины гор. Потом приходил день с его сверкающими далями; снег на горах блестел так сильно, что приходилось все время прищуривать глаза. Затем наступал черед заката — золотисто-зеленоватая полоса горизонта, рассекаемая четкими силуэтами Рильских вершин, и уже к самому концу дня опускался сине-лиловый вечер, расползаясь над горами, как туман — над вспаханным полем.
Он вставал раньше всех, разжигал печку в комнате, потом камин внизу, и одинокая хижина, забравшаяся высоко в горы, наполнялась запахом сосны и лесного травяного чая.
Никаких туристов, ни одной живой души, как на необитаемой планете. На четвертый день они решили спуститься в Семково, в местный магазинчик. Пока рассуждали, идти ли всем вместе или лучше ему одному, появился бай Сандо с огромным мешком за плечами. Настоящий Дед Мороз! Его приход не только не разрушил их план, наоборот, ускорил его осуществление. Свинина, которой бай Сандо загрузил половину мешка, должна быть полита. Какая же парная свинина без подогретой виноградной! Или без красного вина! И он отправился по свежему следу.
Погода была все такой же ясной и безветренной, дни солнечные, ночи звездные. Утром по затвердевшему за ночь снегу идется легко и не страшно провалиться — наст выдержит, особенно Андрейчо с его двадцатью килограммами. Каждый день втроем отправлялись на короткую прогулку по окрестностям. Однажды заплутались и вместо двух обычных часов шли целых четыре, не смея передохнуть. Когда впереди сверкнула наконец красная крыша хижины, все трое разом закричали: «Ура! Мы дома!»
На каминной полочке их ждала записка бай Сандо:
«Спущусь на два-три дня в село. Если сейчас не закончить кой-какие домашние работы, то когда же? Свинина в буфете. Жарьте и ешьте, пока не пропиталась солью. Хорошего вам аппетита».
Обессилевший от долгой ходьбы и холода Андрей не дождался отбивных, и он отнес его, совсем сонного, в кровать. Когда сошел вниз, Милена уже накрыла на стол. И начался долгий, долгий ужин, какого у них не было давным-давно. Потом придвинули плетеные кресла к камину, между ними поставили низенький столик с бутылкой мельничного. Вино и тепло выгоняли из них постепенно накопленные за день холод, усталость, щеки раскраснелись, глаза затуманились. Он потягивал вино не переставая, она лишь пригубливала за компанию.
— Ты могла бы жить в таком пустынном месте долго?
— Да.
— И не сойдешь с ума от скуки?
— Надо подумать… Нет, не о высоких материях. Чисто по-женски.
Остается услышать, что тот, о ком она будет думать, — он сам. Он ощутил, как выпитое вино застучало в висках: слова жены подтвердили подозрения, она, видите ли, думает о них. «О ком?» О нем, об Андрее, о преподавании истории…
— Оставь историю в покое, — прервал он ее неожиданно грубо. — О ком еще тебе нужно подумать? Ты мне на это ответь. Например, о том, в Хаскове?
— Нет.
— Когда-то ты предпочитала его.
— Тебе?
— Да, мне.
— Ты хороший агроном, Тодор, и как председатель, наверное, на месте, но…
— Вы с ним встречались, ты его приглашала. Зачем? Ради чего?
— Ради меня самой, если тебе уж так хочется знать.
Когда женщина видит, что ей симпатизируют, она не интересуется тем, что в ней нравится воздыхателю. Не спрашивает об этом. Это ей безразлично. Ей важно одно: ее предпочитают. Когда к ней приходит отрезвление, а оно обязательно настает, естественно, в голове кое-что проясняется, но не поздно ли для нее это происходит? И всегда ли ей от этого польза? Самое легкое — оправдать ее и простить. Нет, напрасно он пытается снять с нее вину, ее вина — его козыри, он ведь сам боится ее, потому что она наверняка знает, и это козыри ее. На селе ничего не утаишь, не может быть, чтобы она не слышала о Елене. Но почему до сих пор ничего не сказала или хотя бы намекнула? Как понять ее молчание? Нарочно, нарочно молчит, чтобы держать его в руках и таким образом разыгрывать партию самой. Нет, он размотает этот клубок, сам размотает — и начнет с себя…
— Ты, конечно, слышала… Исключено, что до тебя не дошло. Слава богу, на свете еще не перевелись люди, которые жить не могут, если не портят жизнь другим. Почему до сих пор молчишь? Из великодушия? Или не желаешь копаться в грязи?
Сейчас скажет: давай поставим на этом крест. И отлично. Но только он не согласен. Он хочет, чтобы все начистоту: и о хорошем, и о плохом.
— Я хочу, однако, услышать, знаешь ли ты и от кого?
Ответ ее был короток:
— От Илии. — Милена отпила глоточек и продолжала ясным, спокойным голосом: — Он несколько раз заводил разговор о прекрасной ракии деда Методия и еще более прекрасных его снохах, но воедино его восторги не увязывались. Но однажды… он попросил пойти с ним в магазин — помочь выбрать рубашку на торжественные случаи. А оказалось, это ход, чтобы свести с Еленой… Она тоже поняла, что это умысел.
— И она сказала тебе…
— Женщина ничего не сказала. Впрочем, я не осуждаю тебя.
— Если никто ничего тебе не говорил, откуда же ты знаешь?
В него словно черт вселился и не давал остановиться.
— Ты почему молчишь, почему не отвечаешь?
— А нужно ли? Не лучше ли поставить на этом крест?
Вот оно то, что он ожидал услышать. Но нет, он хочет ясного ответа. Подозрения, не переставая, сверлили душу, вино било в виски.
— Но ведь кто-то же сказал. Кто?
— Ты.
— Я?!
— Да. Ты вспомни. Примерно месяц ты не прикасался ко мне, вел себя как виноватый ребенок. Не так уж трудно было догадаться… Я не говорю, что ты боялся, ты ничего не боишься. Просто все это тебе чуждо… Даже отвратительно.
— Неправда.
— Что именно?
— Ничто меня не отвращало. Я действительно…
Он протянул руку к столу, но она опередила его, отставив бутылку.
— Все было бы иначе, если б ты не был таким подозрительным. И раньше, в Хаскове, и теперь, в Югне… Ты думаешь, я не чувствую, как ты постоянно испытываешь меня? Этот твой номер с бутылкой сливовой, когда позвал Голубова и оставил нас одних… Насквозь ведь тебя вижу.
— Но у меня есть факты.
— Факты?!
Он поднял несколько поленьев, положил на угли.
— Вас видели вместе в городе.
Милена усмехнулась: