— Это все?
— Ты признаешь? Значит, намеки Илии имели под собой почву?
— Илия человек подлый. Если ты этого до сих пор не понял, так знай.
— Но про город он говорил правду, да?
— Постарайся вспомнить, — начала она медленно, со спокойствием, которое его удивило. — Вас вызвали на совещание в округ, тебя и остальных, и я тебя попросила…
Да, было такое. Она попросила взять ее с собой, надо было что-то купить. А он: есть поезд, езжай на нем, около четырех жди у библиотеки. Он рассчитывал, закончив дела на карьере в Ушаве, подскочить в город, появиться хоть в конце совещания, главное — отметиться. Но в Ушаве дела захлестнули с головой, до города он так и не добрался.
— Я поехала поездом, к четырем подошла к библиотеке, но тебя не было. Вышел Голубов, сказал, что на совещании ты не появлялся. Я заторопилась на вокзал — не опоздать бы на поезд. Бежала… Догнал Голубов на мотоцикле, подвез. Успела на поезд. Вот и все. Почему не рассказала раньше? Да потому что ты не поинтересовался, как я съездила, и потому что знала, что ты подозреваешь меня во всех… несовершенных грехах.
Он, присев, пошевелил головни. Взвился сноп искр, языки пламени охватили поленья, и в полутемной комнате заплясали по стенам призрачные видения светотеней.
— Ну вот, ты все узнал.
На ее лице, словно выточенном из чистого ушавского мрамора, не дрогнул ни один мускул. Обрамленное венцом черных волнистых волос, оно было спокойно. Бесконечно спокойно.
Он подбросил еще несколько поленьев в камин, надел полушубок.
— Ты куда?
Голос судьи, голос обвинителя приковал его к порогу. Никогда он не чувствовал себя таким беспомощным. В этом чужом лесу, чужом доме все против него. Если бы разговор был в Югне, он мог бы пойти по другому руслу и закончиться иначе. Там, в Югне, где его работа, сила и возможности на его стороне. Здесь, в горах, окружающее как бы нивелируется и по силе, и по красоте, и по высоте; невероятно, но трудно отдать предпочтение тому или иному дереву, той или иной вершине. И неудивительно, что все эти дни он ни разу не ощутил в себе чувства собственного превосходства, которое прежде постоянно грело его изнутри. Как раз наоборот. С тех пор как они в Семкове, все что-нибудь да наводит на мысль, что у Милены есть основания его осуждать, и не только из-за снохи деда Методия…
— Теперь тебе не кажется, что ты должен… должен хотя бы извиниться?
Вот затягивает петлю потуже.
— Молчишь… Так легче всего.
За порогом на него метнулся пронизывающий, студеный вихрь. А они и не заметили, что началась буря! Пошел наугад. Шагал твердо, целеустремленно. Словно ждала неотложная работа и от того, когда он придет, зависела и его жизнь, и жизнь окружающих. Ветер то и дело менял направление — то бил в лицо, то толкал вперед, то задувал сбоку, будто еще не решил, куда погнать свои леденящие душу завихрения. Шел час, два ли… Ветер определил-таки свое направление — задул прямо ему в лицо, и тогда между ними началась борьба. Он шел, превозмогая ветер, подчиняя его своей воле, и в нем рождалось нечто — состояние, ощущение, чувство, которому он не мог дать названия, но знал, что это нечто — некий баланс сил, баланс усталости тела и усталости души. Ощутив в себе это нечто, он повернул к ветру спиной и пошел назад, к хижине.
По черным окнам Тодор понял, что огонь в камине погас. Закрыл на ключ дверь, подошел к еле различимому в темноте креслу: Милена спала, свесив голову на грудь. Он нагреб золу на угли, потом осторожно, стараясь не разбудить, подсунул руки под голову и под колени, поднял и бережно понес жену вверх по поскрипывающей лестнице.
XXI
Если в Семкове ночью лютые морозы, а днем ясное солнце, то в Югне и дни, и ночи мутно-серые, безликие, ни холодные, ни теплые.
Полоска огражденского леса, врезанная в четырехугольную рамку окна, уныла и в утренние часы, и в дневные, и в вечерние; единственное, что привлекает внимание, — двор и видимая часть улицы, где время от времени мелькнет прохожий. Вот появился щуплый, невысокого роста человек, толкнул калитку, оглядев двор, направился к дому.
Крестьянин вошел, не постучавшись, у порога почтительно снял старую шапку, вполне соответствующую его изношенному плащу.
— Бай Тишо, хоть ты повлияй на этого хапугу! Не срамил бы село, а то он меня доведет, сам не знаю, что с ним сделаю.
И он стал рассказывать, как Илия, этот «хапуга из хапуг», обходит дворы в Югне, и не только в Югне, уговаривая людей требовать землю под частные огороды. Будоражит людей, настраивает против местных властей — они, дескать, не радеют о народе. Список составил и собирает подписи.
— Что тебе жук-короед: пилит-пилит, пилит-пилит! — возмущался крестьянин. — Кто послабже, поддается ведь искушению-то! Дошел у него черед и до меня, прямо в дом ввалился. Подождал, пока вдвоем с ним останемся, и начал меня накручивать: какая, значит, будет мне прибавка, если мне землю дадут под овощи, как в других, дескать, хозяйствах. Там, говорит, уже нарезают землю от кооперативной, а дальше — легче. Дальше сам не зевай, у кого какая голова, какие руки. Можно, говорит, не обязательно овощи в свое хозяйство сдавать. Нет такого закона, я, говорит, узнавал. Можно хоть с объединением торговых предприятий договор заключить. А если и есть закон, так закон — что дышло: куда повернешь, туда и вышло. Вырвемся и мы на свободу! И подсовывает мне, хапуга бессовестный, лист: гляди-ка, сколько уже подписались, не зря хожу. Наберется побольше подписей, в конверт — и наверх! Выгнал я его, а потом спохватился. Надо было бы взять у него лист с фамилиями-то да отдать в партком. Там бы вы и таких обнаружили, которых за своих считаете, которые даже в правлении заседают. Да уж, что прошло, не вернешь.
Бай Тишо все подталкивал локтем подушку под спину, чтобы приподняться, а она не подсовывалась. Заметив это, крестьянин взялся помогать.
— Ноги, что ли, не держат?
— Да нет, мотор…
— То-то, я смотрю, вид у тебя неважный, да и растолстел вроде…
— И что?
— Это всегда сказывается. Возьми собаку: чуть подразжиреет, сломя голову носиться начинает, чтоб жир согнать, чтоб лишнего весу на себе не таскать.
— Болезнь не из-за полноты, Любен. Я еще полнее бывал. Износился, брат ты мой, износился. Каждый день, каждый час что-то уходит из тебя. Поначалу не ощущаешь… Ведь и поврежденные часы тикают. Они тикают, а ты воображаешь себе, что они правильно идут. И уж только когда… Спасибо тебе, теперь хорошо. — Он удовлетворенно откинулся на высоко поднятую подушку. — Когда останавливаться начинают, картина ясной становится… да поздно. Поздно уже о поправке говорить, да и не станешь прежним-то. Так-то… А ты теперь мне все снова расскажи — так расскажи, чтоб я понял. Эта история с овощами, с частными владениями, как ты говоришь, для меня потемки.
Любен рассказал всю историю сначала и, резким движением нахлобучив шапку, поднялся. Бай Тишо с удивлением открыл для себя, что человек этот вовсе не такой уж невзрачный мужичонка, каким он его всегда считал. В его тощенькой, слабоватой на вид фигуре было что-то задиристое, воинственное. На передовой такие рвутся в бой, а во время затишья ищут повод, с кем бы сцепиться. Знал он одного такого на фронте… на немецкой мине подорвался, у него на глазах…
— Я, ни с кем не говоря, прямо к тебе, — уже в дверях сказал крестьянин. — Осадите хапугу, чтоб не баламутил людей, иначе я за себя не отвечаю. Сегодня ему сошло с рук, завтра не сойдет. Предупреждаю.
Как вошел, не поздоровавшись, так и ушел, не попрощавшись. Ботинки его застучали по лестнице, и только тогда бай Тишо сообразил, что надо было поручить ему найти Маряна Генкова. Открыв окошко, он высунулся и, окликнув крестьянина, сказал, чтобы тот позвал к нему партийного секретаря.
После резких движений — открыл окно, закрыл окно — силы совсем оставили бай Тишо. Он откинулся на подушку и начал медленно растирать левую сторону груди. Таким и застал его секретарь: безвольно откинутая назад голова, рука на сердце. Флегматичный на вид Марян прямо-таки бросился к постели. Бай Тишо заметил ужас в его глазах, и с губ чуть не сорвалось: «Не торопись списывать!», но вместо этого он только кивком головы предложил сесть.