Славке, которая сразу же явилась выспрашивать, чем кончился их разговор, он рассказал все в деталях и спросил: «А во дворе видела?» — «Чего я там не видела?» Она засуетилась, стала поправлять простыни, подушки. «Что рукой-то помахал? Тоже мне друг нашелся!» Он рассказал ей и о переменах, замеченных им в Илии. «Таких, как он, могила и та не исправит! Мерзавец из мерзавцев твой Илия!» И вышла, раздосадованная. Это ничего. Она всегда была строга, его Славка, — и к своим, и к чужим.
Как тяжки эти серые дни: ни зима тебе, ни весна. Похожи один на другой как две капли воды: ночь незаметно переходит в день, день — в ночь. Нет восходов, облачающих в золотое руно голое темя Желтого Мела, нет закатов, расцвечивающих огненными узорами вереницу вершин на западе, нет солнца, нет небесной синевы. Единственное, что он видит за окном, — густая, серая хмара, наполняющая долину Струмы. Зимний сезон всегда угнетал его. Но раньше, когда был здоров, имел возможность выбора: не нравится вид слева — посмотри направо, не привлекает картина голого, безрадостного поля — подними глаза на горы, если и там ничто не радует — погляди на небо, авось увидишь просвет в облаках, а в нем сноп веселых лучей — золотистых, словно детские волосики.
Теперь все заключено в квадратном куске стекла, и от этого день кажется еще более безликим и серым.
Однажды, довольно поздно, когда на улице уже ничего не было видно, постучали в ворота палкой. Филипп. Славка, введя гостя к нему в комнату, вышла, оставив их вдвоем.
— Бай Тишо, — без предисловий начал парень, — Илия Чамов повсюду — и в открытую, и с глазу на глаз — говорит, что наши на свою ответственность решили землю не давать.
— Когда… говорил? Сейчас или раньше?
Сам Филипп слышал вчера, а сегодня с утра Илия склонял Ивана Жегло подписать какой-то лист.
— Говоришь, вчера? Список?
— Да, и похваляется направо-налево, что обвел тебя вокруг пальца, что дал тебе разорвать липовый лист — с фамилиями, но без подписей. Нельзя так больше, бай Тишо. Я написал письмо товарищу Сивриеву в Семково. Оно со мной. Хочешь, прочту тебе?
Дальше он уже ничего не слышал: что говорил Филипп, долго ли, читал ли письмо. Осталась в памяти только чашка, которую Филипп пытался просунуть между зубов, и холодная вода, льющаяся на грудь.
Наутро неотложка отвезла его в городскую больницу.
А к вечеру все югнечане, даже дети, знали, что сказал Илия, когда «скорая помощь» проезжала мимо хозяйственного двора: «Вот и его песенка спета. И есть бай Тишо, и нету его».
XXII
Снег, последний в этом году, подтаял, осел, зачернели кучи перепревшего навоза в поле, словно рыл под ним свои ходы огромный крот.
Он пришел на поле «проконтролировать». Сребра послала. «Иди проконтролируй. Хотя ты теперь и большой начальник, опыт с помидорами для тебя важнее. С каких это пор шоферам стал доверять? Свалят где попало, где надо и не надо… Сама видела». Вот он и пошел. Спорить со Среброй почти всегда бессмысленно. Она, когда говорит, смотрит так пристально и строго, что ослушаться невозможно.
Кучи выстроились ровной цепочкой, на равных расстояниях, одинаковые по высоте. Снег вокруг них пожелтел. Он сел в последний грузовик и уже по дороге вспомнил, что они со Среброй уговорились пойти с работы вместе. Остановил машину, заспешил назад в теплицы, но там уже никого не было, кроме дежурных и сторожей.
Дед Драган подмигнул с хитрецой: та, что ищешь, уже ушла. Ждала-ждала и ушла. Разве дело, чтобы девушка ждала? Испокон веку их ждали.
— А тебе откуда знать, кого я ищу? — прервал он его раздосадованно. Его всегда раздражала странная привычка старика совать нос в чужие дела.
— Откуда бы ни узнал, а знаю. Может, она мне сама доверилась.
— Глупости говоришь.
— Для вас, для молодых, все глупости, что старшие говорят. До тех пор, пока сами глупость не сотворите. Вот уж воистину: сначала лоб разобью, потом под ноги погляжу.
Он, не дослушав его болтовни, пошел в село. Дойдя до хозяйственного двора, решил свернуть на птицеферму. Со Среброй все равно уж не встретится, хотя бы Марию повидает. Она обычно допоздна на ферме — привыкла, пока свекровь была жива.
Но на сей раз и сестра ушла домой вовремя. Мог бы и раньше сообразить! С тех пор как они взяли ребенка, дом, которым она раньше чуть ли не тяготилась, стал для нее смыслом жизни. С кем ни заговорит, все к одному сводит, к ребенку. Чуть девочка прихворнет, Мария в панике: то в поликлинику бежит, то в аптеку. Времени ни на родных, ни на знакомых не остается, к работе и то стала относиться формально. Говорят, что на птицеферме, где технология была отлажена как часовой механизм, дело пошло хуже. Подумать только! Всего за несколько месяцев его строгая, суровая на вид, бесчувственная сестра, передовая работница превратилась в замкнувшуюся на ребенке мать.
Едва тьма за окнами поредела, Филипп поднялся и отправился в теплицы. Он полюбил приходить сюда, пока никого еще нет, а дед Драган дремлет в караульной будке у входа. На улице ни ночь, ни день, тишина, и ты один на всем белом свете. Можно ни о чем не думать, а просто идти в этой тиши навстречу еще не пробудившемуся дню, когда шпалеры теплиц смотрят затуманенными от напирающего изнутри тепла глазами, когда заря над Желтым Мелом зреет, набухает медленно-медленно и вдруг вылупится золотой серпик солнца… Придут остальные работники, в основном женщины, наполнят стеклянный город движением, гомоном, и его мир — маленькая частица пространства вокруг него и он сам — растворится в повседневной суете, которую всегда создают люди, собираясь вместе.
В одном из пролетов увидел Сребру: синий фартук, платок в синий горошек, большие синие глаза — настоящая незабудка. Сердится ли за вчерашнее? Робко приблизился к ней.
— Вечером вчера не застал тебя…
Делает вид, что копает, а сама поглядывает на него, будто хочет что-то сказать. Только бы не возвращалась к вчерашнему опозданию. Нет, не о том, о завтрашнем дне посещений в больнице. Все забыли про отца. Хоть бы он съездил. Конечно, сказал он. Прошлый раз пропустил, но завтра обязательно поедет. Сребра отбросила лопатку и, наступив (как можно?!) на нежные ростки рассады, выбежала на дорожку: поедем вместе! В первый момент он не понял, о чем она, хотел даже спросить, но Сребра опередила вопрос: не об автобусе речь, а о том, чтобы вместе пойти к отцу. Нет, ответил он, заколебавшись. Лучше по одному. Не скажет ли бай Тишо…
— А я говорю: да, да, да! И уговорю маму завтра не приезжать. Чтобы были только мы. Понимаешь?
Целый день он сомневался: удобно или неудобно? Может быть, все же лучше по одному… В итоге решил вообще не ездить. Но назавтра зашла Сребра уже с сумкой гостинцев, счастливая: уговорила маму остаться дома.
Бай Тишо обрадовался им несказанно. Филипп сидел на стуле и думал, что Сребра права: ничего страшного и ничего неудобного. В автобусе они опять спорили об этом, и она сказала насмешливо: «Твоим фантазиям ни конца ни края. Ты из простейшего умеешь делать сложное. Береги ум на другие, более важные дела».
…Сестра второй раз заглянула в палату; время истекло, а бай Тишо только сейчас вспомнил об Илии Чамове: перестал он подстрекать людей или продолжает подпольно распространять заразу? Так и сказал: подпольно распространять заразу.
Он передвинул стул поближе к бай Тишо и только произнес «Этот тип», как Сребра наступила ему на ногу.