В те давние-то годы был я парень удалец, буйная головушка. Ростом невысок, зато крепенек. За спиною ружье торчит, за поясом нож к ножу топырятся. Два ли, три ли — того не помню, а левольверт — вот тут, на боку. Слава про меня шла, что лихости мне не занимать, так что, когда собирался кто невесту умыкать, ни к кому другому — ко мне шли. В ту пору девок в жены брали без обхаживаний да увещаний — времена были молодецкие.
Был у меня тогда сосед один, приглядел он себе в Настане девушку и как-то раз зазывает меня к себе.
— Сколько, — говорит, — возьмешь, чтоб выкрасть ее и свадьбу мне с ней сыграть?
— По сотне, — говорю, — мне и двум сподручникам, сверх того две сотни на пропой — всего, выходит, полтыщи, и можешь свадьбу играть.
На том и сладились. А через несколько дней отправились мы в Настан. Ну, а когда в селе четверо чужаков появились, ясное дело, сразу слух пошел. Упредили девку: так, мол, и так, умыкать тебя будут! Она из дому носу и не кажет. А братец ее ружье зарядил.
— Пущай, — говорит, — только сунутся, живо им башки продырявлю!
Ну ладно, ждем день, ждем два — девки все не видать. На третий день — дружок у меня в Настане был,
Шукри звали — прибегает ко мне Шукри этот и говорит:
— Пошли они в Блатниште поле пахать. Туда идите!
— А девка?
— И девка, — говорит, само собой, там.
Куда уж лучше! В чистом поле за нее и вступиться—то некому. Братец у нее, правда, крепкий орешек, но он один, а нас четверо.
Захватили мы с собой винца, ракии и зашагали к Блатниште. Где прямиком шли, где в обход и притаились под высоченными елями возле родничка. Сидим, ждем. Поле рядом, нам видать, как они там пашут — девка и брат ее.
— Давайте, — говорю, — хлебнем ракии, а в обед девка придет сюда волов поить, тут-то мы ее и сграбастаем.
Я, значит, так располагаю, да вышло не по-моему. Приметил нас пастух один, залез на сосну и давай оттуда орать что есть мочи:
— Э-э-эй, Шебан-ага! (Брата ее тоже, как и меня, Шебаном звали.) В овраге люди чужие хоронятся, сестру твою умыкнуть хотят! Чужие лю-у-ди-и!
Говорю я своим:
— Плохо наше дело! Пойдем в открытую!
Брат ее, как увидел нас, топор — в руки, сестру собой загородил и орет:
— Ворачайтесь назад, откуда пришли, не то худо будет!
И ну пулять в нас камнями, чтобы ближе не подходили.
Он пуляет, а мы знай себе идем, и я кричу на ходу:
— Эй, тезка, зря стараешься, все равно по-нашему выйдет. А насчет того, что худо будет, так еще посмотрим кому, нам или вам! Брось, — говорю, — топор и проваливай, а сестру твою мы не в плохое место отведем, в город, — говорю, — в Девлен отведем ее!
— Назад! — не унимается он. — Не то башки прошибу!
У сподручников моих поджилки трясутся, а мне нипочем, иду и иду. Одна рука — на рукояти ножа, другая — на левольверте.
— Ежели башки прошибать, сучий сын, так давай прошибать!
И я на него, а он — на меня, да с топором, и разрубил бы, как пить дать, не отскочи я в сторону, так что топор только по руке моей проехался, вот тут, пониже локтя. Рассек рукав и в мясо врезался. Враз ослабла у меня рука — на счастье, левая. Крепкий я в ту пору был, здоровущий, спуску обидчику не давал. Схватил я его здоровой рукой за шкирку, повалил на землю, коленом прижал, дотянулся до какой-то дубины, звезданул ему по башке и, как бритвой, кожу снял от макушки до лба. Потом размотал на нем пояс, и прикрутили мы парня к сосне, крепко-накрепко прикрутили, чтоб не трепыхался. Рану тоже тем же поясом перевязали — навертели дай бог, что твоя чалма. И тут только спохватились: сестры-то его нету, ищи-свищи. Пока мы с ним возились, удрала девка и след простыл. Как быть? Говорю жениху:
— Где у тебя глаза были, сучий ты сын? Ослеп, что ли?
Ну ладно, сунулись мы туда-сюда и нашли ее за грабами — лежит, шалью прикрылась, затихла, молчит. Мы — к ней, а она — скок на ноги и давай отбиваться! Нас четверо, она одна, а заставила попыхтеть здорово! Но как ухватили мы ее за косы — тут же она угомонилась. Повели назад, в поле, к брату, а тот взмолился:
— Отпустите, — говорит, — не губите душу мою, не оставляйте у этой сосны погибать!
Ну, мы и отпустили. Жалость разобрала. А он как даст стрекача — быстрее ветра помчался! И про соху позабыл, и про сестру, и про все на свете. Сиганул в овраг, да и был таков.
— Ну все, — говорю я невесте, — все! Пойдешь теперь с нами, женой этому доброму молодцу будешь.
— Уж не этому ли сопляку? Тьфу! — Плюнула она в его сторону. — Нипочем, — говорит, — не пойду за него!
Ну, мы опять схватили ее и поволокли в гору, а она упирается, не идет и все тут! Волосы у нее в косички тоненькие заплетены, так мы, почитай, половину тех косичек выдрали, а она знай вырывается — и ни в какую! Тогда подхватили мы ее за руки, за ноги и так дотащили до Джиндовой топи.
Не впервой мне было невест умыкать, но такой, как эта, еще не доводилось: ядреная, норовистая, и все при ней — и кость, и мясо, а про то, что спереди, и говорить нечего — ходуном ходит, огнем пышет, так что глядеть — не наглядишься, тискать — не натискаешься.
Из лесу поворотили мы на Грохотное. Опаска меня взяла, что братец ее кликнет в селе подмогу и припустит в погоню за нами. Поэтому пошли мы не на Девлен, а в обратную сторону. Несли мы невесту, несли, а потом притомились. Стали волочить ее за собой, так что шальвары у нее вскоре изодрались в клочья. Жених и говорит вдруг:
— Отпустим ее, братцы, а? Ведь зверь лютый, а не баба!
— Да ты что, — говорю, — рехнулся? Чтоб она потом по всей округе раззвонила, что верх над нами взяла?
Волочим ее, значит, дальше, все вниз и вниз, до самой речки. А там надо было переправиться на другой берег, чтобы потом через Хамамбунар повернуть на Девлен. Легко сказать — переправиться, а как? Вода в реке прибыла, мутная да буйная, аж кипит! Мост через нее есть, да, как говорится, не про нашу честь — посередке села он. Хошь не хошь, а надо вброд идти. Сподручники мои оба назад повернули, побоялись в воду лезть. И невеста тоже упирается — своей волей в воду не идет. Велю я тогда жениху: