Трудно понять, где кончаешься ты и начинается эта бесконечность. Тело твое — уже не ты, мысли твои тебе не принадлежат — они приходят и уходят сами собой, не повинуясь твоим желаниям, да и есть ли у тебя желания? Я абсолютно уверен, что смерть — это не космическая пустота, не блаженное ничто: нет, это было бы слишком успокоительно, слишком просто. Смерть — это мучительное повторение, нестерпимое одно и то же, а потому возникает навязчивый, однообразный не то сон наяву, не то размышления во сне.
В первой серии события происходят среди сложных, гудящих станков, монотонно двигающих рычагами. Огромные ножи с лязгом и свистом опускаются со всех сторон, крутятся шестеренки и зубчатые колеса, с грохотом брякаются гигантские стальные кулаки. Каждую секунду тебя может рассечь пополам, сплющить в лепешку или затянуть в огромные шестерни, ты в постоянном движении — то отскакивая в сторону, то отшатываясь назад, то пригибаясь, стараешься выбраться из этих механических, металлических, рычащих джунглей. Никакого ритма и никакой закономерности у этих машин, ножей и рычагов нет — сплошной хаос, и ты должен чутьем угадать, в какую сторону прыгнуть, чтобы не быть раздавленным. Ни на секунду остановиться нельзя, ибо там, где только что ты стоял, уже пронесся многотонный стальной молот и от его удара все вздрогнуло, а сзади, сверху, сбоку уже свистит, шипит и грохочет — так проходят тысячи лет, но это только первая серия.
Во второй серии совершается какая-то постыдная церемония. В огромном здании по бесконечным залам и переходам движется нескончаемый поток людей: страшная давка, и все хотят пробиться вперед — туда, где происходит главное таинство. Неестественный свет озаряет этот поток, но все происходящее исполнено какого-то омерзительного значения: что-то позорное, нестерпимо постыдное — толпа голых людей всех возрастов с уродливыми телами, и ты среди них. Все это происходит под однообразную, повторяющуюся мелодию — не то хорал, не то заклинания, которым подчиняются все ваши движения, — так еще тысячи лет.
В третьей серии — не то комната, не то шахматная доска, не то люди, не то шахматные фигуры, потому что все вы связаны очень сложными психологическими отношениями. От каждого твоего слова или малейшего движения зависит, что они сделают, а это, в свою очередь, влияет на тебя, на всех и на каждого, поэтому каждый из присутствующих должен постоянно производить в уме невероятно сложные расчеты, учитывая всевозможные решения остальных, и этим расчетам нет конца, как нет конца числу возможных комбинаций. Все вы сосредоточенны и напряженны, вы считаете, предполагаете, допускаете, опровергаете, пересчитываете, комбинируете, и так до бесконечности, потому что вы сцеплены намертво тканями взаимоотношений, при этом каждый старается выглядеть совершенно беззаботным.
Тут ты вскакиваешь на ноги и начинаешь бегать из угла в угол, взад-вперед, туда-сюда, потому что все тело затекло и онемело. Бегаешь так и бегаешь, пока однообразие стен и твоих собственных движений не возвратит тебя опять в первую серию, в машинное отделение с его ножами, молотами, колесами и рычагами. Так проходят целые эпохи, и все становится омерзительно: все, что внутри тебя, и все, что снаружи, — все это известно заранее, измусолено твоими взглядами и размышлениями. Сам себе человек становится противен до тошноты — только уйти от самого себя некуда. Эта вот мучительная пустота долго потом не заживает в сознании, как открытая рана, и только много спустя становится она шрамом в душе. Ничего не остается в памяти от этого времени — провал».
— За вами следили?
— А как же!
— И как это выглядело?
— В более поздние годы, когда уже оформилось движение правозащитное, обычно это была демонстративная слежка круглые сутки. Две машины, две смены, которые каждые 12 часов менялись, — куда бы ты ни направлялся, они следовали за тобой. Если идешь пешком, двое впритык сзади топают, а остальные медленно едут следом, время от времени друг друга сменяя.
— Вы их в лицо знали?
— Конечно, и хотя чекистов, как правило, тасовали, если слежка затягивалась, они успевали примелькаться.
— Иными словами, это психологическое давление было?
— Вроде того, но эффекта оно не дало. Мы привыкли бок о бок ходить, и если, например, возвращаешься ночью, когда курево уже не продают (тогда же не, как теперь, — все ларьки закрывались), сигареты друг у друга стреляли. Зимой мать просит: «Сходи за хлебом» — ну, я, в чем был, выскочил и в булочную на углу бегом: холодно. Они из машины, как тараканы, и за мной в магазин прибегают: «Что?». Я: «Займите-ка очередь в кассу». Один из них встает туда, я к прилавку, покупаем хлеб — и домой. Прежде чем разбежаться, вопрос следует: «Ну, сегодня ты никуда уже не пойдешь?». — «Нет». — «О'кей» — они ж подневольные люди...
— Обыски часто у вас проводили?
— Раз, два, три, четыре, пять (загибает пальцы)... Пять раз, по-моему.
— С пристрастием? Все книжки из шкафов перелистывали и стены простукивали?
— Первый раз — нет. Они знали, зачем пришли — за книгой одного из бывших югославских лидеров, а после инакомыслящего Милована Джиласа «Новый класс: анализ коммунистической системы», в СССР тогда запрещенной: направились прямиком туда, где лежала она с двумя фотокопиями, и взяли. Больше даже ничего не смотрели, хотя обычно обыскивали все очень тщательно.
— Не секрет, что многих активных участников диссидентского движения КГБ стремился склонить к сотрудничеству, и в ряде случаев успешно. Зачастую в узком кругу крайне негативно по отношению к Советскому Союзу высказывались именно завербованные провокаторы, которые старались на подобные речи подбить других, — скажите, а вас вербовать гэбисты никогда не пытались?
— Единственный раз — генерал КГБ, о котором уже рассказывал, и потом, задним числом, я понял, что интуитивно повел себя абсолютно правильно: послал его, причем на отборном русском. Малейшее с моей стороны колебание — и мне было бы гораздо хуже: они бы стали давить, давить, давить, а так записали, видно, где-то в своем досье: этот, мол, безнадежный, — и все, больше ко мне не лезли.
— Вы знали в своей диссидентской среде людей, которые были явно завербованы?
— Конечно, но вы не совсем правы, когда говорите: были завербованные, провокаторы выступали... — не так все это выглядело. Мы в свое время у кагэбэшников инструкцию по агентурным разработкам украли.
— Да? Каким образом?
— Ну, уточнять не будем, тем более что не я крал — пусть тот расскажет, кто это сделал. Внимательно эту инструкцию изучив, мы выяснили, что агенту запрещалось провокационные разговоры вести и в антиправительственных участвовать действиях, поэтому высчитывали их мгновенно. У чекистов проблемы возникли бы — если агента арестуют, надо его как-то отмазывать, а следствие вроде бы во внимание это не принимает, поэтому им разрешалось читать самиздат...
— ...и распространять...
— ...и даже кому-то давать (о'кей, тут они своего могут из-под удара вывести), а подписывать протесты публичные возбранялось, и поэтому тесты наши были исключительно простыми. Вот человек к нам прибился, активничает... «Подпишешь?». — «Нет». Ага... Мы ему ничего, конечно, не говорили, но ухо держали востро...
«Когда-то раньше был я очень общительным, легко сходился с людьми и уже через несколько дней считал их своими друзьями, но время уносило одного за другим, и постепенно новых знакомств я стал избегать. Не хотелось больше этой боли, этой судороги, когда тот, на кого полагался, кого любил, малодушно вдруг предавал и нужно было навсегда вычеркнуть его из памяти, тяжело было сознавать, что вот сломали еще одного близкого человека.