Но это впереди, а пока… Я поражаюсь. Пятидесятишестилетним он получает звание пилота… и поднимается в воздух! Первый полёт в небе Петербурга! Не обошлось без курьёза. Охранка вообразила, что бывший «бомбист» может низко пролететь над Царским Селом и сбросить на императорские апартаменты бомбу. Дома лётчика ждала полиция, но оснований для ареста не обнаружила. Потом Морозов не раз поднимался на воздушном шаре, наблюдал из гондолы и снимал специальным спектрографом солнечное затмение, предложил систему парашюта, раскрывающегося автоматически. Сохранилось его фото: среди стоек и растяжек аэроплана он: кожаная куртка, шлем, наушники, руки, готовые взяться за штурвал. В усах улыбка.
У многогранного учёного был ещё и дар литературный. Он писал рассказы, повести, стихотворения. В томительном одиночном заключении начал «Повести моей жизни», высоко оцененные Львом Толстым.
Удивительный человек! С началом первой мировой войны шестидесятилетним отправляется в действующую армию, где оказывает первую помощь и выносит с поля боя раненых. Ослабленные тюремными болезнями лёгкие поражает жестокая пневмония. Он возвращается в родной Борок, излечивается и предпринимает длительную лекционную поездку по Сибири и Дальнему Востоку. Его встречают как героя.
Мне все время хотелось написать о неоцененном по-настоящему его вкладе в отечественную космонавтику. С 1918 года и до конца жизни он директор Естественнонаучного института им. П.Ф. Лесгафта и заведующий астрономическим отделением института, где создал обсерваторию. Именно здесь членами руководимого им Русского общества любителей мироведения началась разработка проблем освоения космоса. Морозов принял в них участие, предложив высотный герметический авиационный костюм – прообраз современного космического скафандра.
Чего стоят только его астрономические и космические исследования! И не только. Морозов с К.Э. Циолковским обменивались письмами и книгами. В голодном 1919-ом, по инициативе шлиссельбургского узника, бедному калужскому учителю установили двойной совнаркомовский продовольственный паёк и пожизненную пенсию, благодаря которым великий самоучка смог продолжить свои исследования.
После революции Н.А. Морозов передал государству наследное отцовское имение, но, по рекомендации В.И. Ленина, правительство вернуло ему Борок в пожизненное пользование, принимая во внимание «заслуги перед революцией и наукой».
В 1932 году его избирают почётным членом Академии наук СССР… Казалось бы, всё, куда дальше, чего больше? Но вы только представьте: в 85 лет он проходит снайперские курсы и через три года на Волховском фронте участвует в боях Великой Отечественной войны.
Еще один примечательный штрих. Он прожил сорок шесть лет в девятнадцатом веке и столько же – в двадцатом. «И всё ж не умер тот, чей отзвук есть в других,/ Кто в этом мире жил не только жизнью личной…», – писал он, и с тем нельзя не согласиться. Конечно, я попросил показать камеру, где сидел Николай Александрович. В ответ услышал, что в программе посещение камеры Александра Ульянова, того самого, что, по словам брата Владимира, «пошел не тем путем»…
Да и ладно, в принципе, все одиночки здесь одинаковы. Идем гулким длинным коридором. Тёмные стены. Ровная череда дверей с массивными запорами. Возле дверей камер на стенах таблички с фотографиями и краткими биографиями именитых заключенных. Заходим в камеру. После бунта 1879 года все камеры переоборудовали. Стол заменили вделанным в стену железным листом, новые кровати стали железными, прикрепленными к полу и стене. Табуреты вообще убрали, а умывальник и парашу в углу прикрепили к стене железом. Тюрьма стала музеем в 1924 году.
В последний вечер ленинградские комсомольцы привели нас на студенческий бал. Дворец культуры, в котором он состоялся, остался в памяти без названия, помню только громадные его размеры, один танцевальный зал с футбольное поле. В Ленинграде всегда была проблема знакомств, поскольку мужских вузов и военных училищ тьма, а вузов чисто женских, собственно, один – текстильный институт имени С.М.Кирова. Студенты, судя по одежде, из тех, кого сегодня зовут мажорами. Как я в этом многолюдье сумел разглядеть и, главное, выцепить студентку Машу, не знаю. Она-то как раз и училась в том текстильном институте. Но выцепил и уже от себя не отпускал, тем более что она не возражала. Танцевали, смеялись, болтали. Но проводить не удалось. Общежитие её находилось где-то далеко, откуда по причине позднего времени и незнания местности мне было не выбраться. Она уходила с подругами, я – с ребятами из нашей группы. Но успел поцеловать, взять адрес и договориться о летней встрече.