Понемногу накапливались у меня – злость, у Джульетты – усталость. Они и развели нас по разные стороны.
–Да ладно, какие ваши годы?
– С ней уже никаких. А там посмотрим.
Когда я рассказал историю Маше, она, детдомовка, всплакнула. Мы продолжали наши прогулки, ходили по музеям. Запомнился музей Арктики. Но особенно кунсткамера (буквально – «кабинет редкостей»), созданная Петром I, составленная во многом из его личной коллекции и пополнявшаяся в соответствии с императорским указом «О принесении родившихся уродов». Но Петр не был бы самим собой, если б сбором уродов и ограничился. Тащили все необычное и редкое от минералов и растений до оружия и скелетов ископаемых животных. А в запасниках, вдали от любопытных глаз, хранилась даже заспиртованная голова любовницы императора фрейлины Анны Гамильтон, отрубленная по его же приказу. Очень хотелось взглянуть на неё, да, говорят, затерялась она при разделении Кунсткамеры на самостоятельные музеи с отдельными зданиями – Зоологический, Ботанический, Минералогический и оставшийся именно здесь – Этнографический.
Обойти хотя бы половину питерских музеев нереально, ибо их с филиалами более 120. Да мы и не стремились, довольствуясь Летним садом, где мы застревали до конца дня, болтая и целуясь украдкой.
Но внимания требовала и Сима. Как-то утром за завтраком она заявила:
– Сегодня проводишь меня на рынок и в магазин.
– Чего так неожиданно? У меня встреча, и вообще…
– Ты что, меняешь тетку на какую-то посикуху…
– Иду-иду успокойся, – как можно мягче сказал, стараясь предотвратить брань в адрес ни в чем не повинной девушки. Подействовало.
Сима для выхода на улицу причесалась, приоделась, только что губы не накрасила. Невысокая и грузная, она переваливалась на коротких и больных ногах, как уточка, и требовалось усилие, чтобы плестись в ногу с ней.
– Что рожу воротишь, стесняешься тетки больной…
– Чего ты не дело несешь?
– Знаю, на хрен я вам обоим нужна…
– Вовсе нет, а Витя любит тебя.
– Суку свою он любит, а не меня.
– Причем тут она?
– Притом. Вам, мужикам, только бы хрен свой замочить.
Подъехавший трамвай – это ли не спасение! Но как же я ошибался… Народу оказалось много. И толстая, неповоротливая Сима застряла на площадке, как пробка: сама не может продвинуться и другим прохода не дает. А стоять, видимо, тяжело.
– Расселись тут всякие (мать-перемать), и откуда столько набралось (мать-перемать), понаехали, отожралися: хари, что жопы, – на одно лицо…
Сима, распалясь, упускала из виду: сама-то откуда в Ленинграде взялась. Запамятовала. Она меж тем переключилась на другую тему с тем же акцентом.
– А эти в Смольном, паразиты (мать-перемать), только о себе и думают. Мне вон старухе только на хлеб да ихнюю вареную колбасу и хватает. А сами поди икру жрут ложками, да вино хлещут ведрами, да девок «дерут» табунами…
И все это криком таким, что на улице слышно. Народ вокруг неё незаметно рассасывался, никто не хотел быть рядом, но и возражать никто не собирался. Более того, когда речь зашла о Смольном, где размещался Ленинградский обком КПСС, на лицах окружающих читалось явное понимание. То, что Сима выражала вслух, остальные держали в душе. Партийное руководство тут не пользовалось авторитетом. Да и откуда ему было взяться, если во главе обкома стояли такие руководители, как некий Толстиков. Рассказывали, что однажды ему следовало посетить просмотр нового спектакля. Но некогда. Он вызывает своего литературного референта: «Посмотри пьесу и завтра мне текст на стол». – «Но в ней же еще и подтекст». – «И подтекст на стол!».
Ленинградцы убеждены, что после обожаемого ими Сергея Мироновича настоящих руководителей у них не было. Сталинского беспринципного холуя Жданова поочередно сменяли Толстиков, Козлов, Романов. Последний вообще считал себя достойным царской фамилии настолько, что на все мероприятия приходил со значительным опозданием, дабы присутствовавшие приветствовали его вставанием… Но это будет значительно позже.
Пока в трамвае Сима словесно бесчинствовала, я не знал, куда спрятаться от стыда, а нужная остановка все не приближалась.
Когда Сима, в последний раз обматерившись и подозрительно оглядев вагон, остановилась взглядом на мне, сказала: «Выходим», – я вылетел из трамвая пулей. На базаре всё повторилось: тот же мат, те же обвинения всех и вся, долгая муторная торговля за каждый грамм и рубль, всегда заканчивавшийся уступкой старавшихся избежать скандала продавцов. И ведь знала, что делала. При выходе с рынка она, осмотрев меня с двумя сетками-авоськами в руках, торжествующе произнесла: