Как же тяжело было! Приедет секретарь райкома партии. План-то мы выполнили. А он давай требовать дополнительно то в фонд фронта, то в фонд беспризорных, то еще в какой-нибудь фонд. Смотришь, бабы работают, работают, и получается зазря: всё придется сдать. И их жалко, и винить некого, потому что понимаешь: для государства это. А с секретарем ругались, жуть. Когда уходил, все в один голос: «Алексей Иванович, лучше вас в председателях никого не было и не будет».
Любил порассуждать о политике. Читал газету «Известия» от начала до конца. Всю! Однако здравые рассуждения уживались у него с мнениями, мягко говоря, сомнительными:
– За что уважаю де Голя, за честность. Пригласили его в Женеву на совещание глав 18 государств. Наотрез отказался. «Ни к чему,– говорит.– Одна болтовня». И верно. Сто заседаний по разоружению, и никакого толку. Уж сколько наши шли на уступки, и хоть бы что изменилось. Э-э-эх! Да что говорить, доллар, он и есть доллар.
Вспоминая деда, нахожу его очень похожим на таможенника Верещагина из фильма «Белое солнце пустыни». И внешне: та же стать, широко развернутые плечи, крупная голова в спутанных седых волосах, с мудрыми и чуточку грустными глазами. И внутренне: та же настроенность, при которой не за себя, «за державу обидно». А потому почитал Сталина. Сколько бы ни говорил о культе личности, о репрессиях, у него всегда наготове аргумент: «Он державу с колен поднял». Хрущева не то чтобы презирал, но не уважал, считая человеком поверхностным и глупым.
– Смотри, Колюшка, что это ушастый вытворяет.
Он почему-то не на лысину Хрущева, как все, обращал внимание, а на уши.
– К чему нам раздрай с китайцами. Мао-цзэ дун – не дурак, и пальца ему в рот не клади, с ним говорить надо уважительно и жить мирно. Сталин мог, а этот нет…
Когда вышел совсем уж подхалимный фильм «Наш любимый Никита Сергеевич», дед сразу оказался среди тех, кто считал: либо это не наш любимый, либо наш нелюбимый…
После отстранения Хрущева от власти Софья Васильевна разохалась, как жить будем? Он прервал её решительно:
– Как прежде, во всяком случае, не хуже.
Дед ошибся, но незначительно. Жить стали не по-прежнему, а по-брежнему, как тогда говорили.
Вообще о политике он поговорить любил, и говорили мы подолгу во время долгого вечернего чаепития. Главная тема разговоров тогда – размещение наших ракет на Кубе. В оценке разошлись. Он считал договоренность с Вашингтоном предательством по отношению к Фиделю, я же благодарил судьбу за отведение смертельной угрозы. Иногда в наши рассуждения о политике вмешивалась Софья Васильевна, всегда норовившая оказаться правее правого.
С моим прибытием споры велись и вокруг убийства в Багдаде просоветского лидера Ирака Касема. Чуть ли не в первое же утреннее чаепитие Алексей Михайлович спросил, что я думаю по этому поводу?
– В общем, чего-то подобного следовало ожидать, – ответил я скромно.
– Да! – дед удивленно посмотрел на меня поверх очков, съехавших на кончик носа.
– Так получилось, что в прошлом году в Москве я жил в общежитии с братом ближайшего соратника Касема…
Очки у деда свалились с носа окончательно, хорошо что не в чашку с чаем.
– Колюшка, не томи старика, расскажи подробнее.
Я и рассказал максимально подробно, исключив, правда, упоминание о винном гурманстве и наших попытках приобщения араба к русской реальности.
«Казанский» двор
После ужина сел за книгу, не успел прочесть и нескольких страниц, как за дверью раздался истошный вопль Софьи Васильевны:
– Лёша, Лёша, нашего Бишку паралич разбил.
Дверь из хозяйской половины открылась не скоро, но с большим грохотом. Алексей Михайлович протопал на кухню.
– Что случилось, Сонюшка?
– Бишка не ходит. Сидела я, значит, за столом, вдруг он выскочил из-под кровати, а идти не может.
Бишка – беспородная, не очень крупная, симпатичная собака, с крупными кудрями шоколадного цвета, желтыми подпалинами, большими мягкими ушами и умной выразительной мордашкой. Хитрый донельзя. Он в это самое время, тяжело дыша, смущенно вилял хвостом, оправдываясь за устроенный им переполох, который привел в расстройство обожаемых хозяев.