Сердце у Шуры разрывалось от горя. Она на глазах постарела.
А меня до сих пор гложет чувство большой вины перед ней. Шура бывала у нас, пусть не часто, зато с ночевками. Особенно зачастила она во время учебы в техникуме. Как-то раз мать предложила мне прогуляться с ней, чтобы «как следует» показать город. Мы отправились. Шли не под руку и не за руку, а на небольшом расстоянии. Причина глупая до невозможности. Я уже учился в институте, чем немного задавался. В тот раз отправился в джинсах, ярких нейлоновых носках и немецкой рубашке навыпуск, расписанной под газету. Пижон, и только. Шура приехала в стоптанных старых туфлях, тусклой безразмерной юбке и какой-то кофте, смахивавшей на плюшевую тужурку – изделие самодеятельной сельской портнихи. В ту пору портнихой являлась не та, у которой вкус к шитью, а та, у которой своя швейная машинка в наличии. Кроили на старых газетах из такого же довоенного старья. И главное было не в фасоне или красоте, а в прочности, «чтоб износа не было»… И если нитки оказывались слабыми, ставили двойной шов, и неважно, что те швы тянуло. Вещь получалась прочная и неприглядная. Шура для поездки в город принарядилась, надо полагать, в лучшее из имевшегося, но лучшее для деревни.
Я откровенно стеснялся её наряда, и мы шли по городу, разговаривая, но не соприкасаясь. Так продолжалось, пока не вышли на набережную. Там на одной из скамеечек отдыхал в обеденный перерыв бывший мой сосед Григорий Залманович Певчин с коллегой-сослуживцем по Дому офицеров. Я радостно подошел к ним. Шура осталась у решетки.
– С кем это ты разгуливаешь? – спросил Григорий.
– Да так, родня деревенская, не обращай внимания…
Глаза Григория покрыла хорошо знакомая желтизна злости. Его неискоренимая жажда справедливости взыграла:
– А сам ты кто? Городской! В каком поколении? Да мы все из деревни родом. Уходи, видеть тебя не хочу…
Я отступил к решетке, покрасневший до кончиков волос. Шура, видимо, слышала громкую отповедь Григория.
– Хватит, пошли домой, – решительно прервала она наш променад.
Сейчас понимаю, как ей неудобно было и за себя, и за меня. Я же тогда и стыдился, и обижался. Так до самого дома и промолчали. Больше она к нам не приезжала, так велика оказалась нанесенная мной по дурости обида. Теперь и рад бы покаяться, да не перед кем.
Третья двоюродная сестра Евгения в деревне также не задержалась и, едва достигнув паспортного возраста, упорхнула туда же в Семибратово, правда, в район Газоочистки. Женя отличалась склонностью к загулам и многодетностью при полном отсутствии хотя бы временных мужей. Как многосемейной, ей предоставили в новом кирпичном доме огромную четырехкомнатную квартиру. Денег всегда не хватало, особенно на квартплату. Все Осиповы, как могли, помогали. Но не уберегли квартиру. Даже в те социально защищенные советские времена ей было предложено освободить шикарную квартиру, так и не обустроенную за много лет проживания, и переехать в менее комфортную двухкомнатную хрущовку.
Последними в ряду были Володя и Коля. Вовка с детства крайне медлительный и нерешительный. Смотреть на него, когда он делал уроки, было мучительно. Взяв ручку, он надолго задумывался о чем-то, чесал затылок, сморкался, зевал и только затем писал первые слова заданного упражнения. Но еще мучительнее видеть, как он ест. Обед его затягивался на полчаса и более. При этом не ел мясного, овощного, молочного.
– Чем же кормить тебя, ирод? – кричала тетушка.
Вовка молча пожимал плечами. В остальном – обычный деревенский паренек, сообразительный, склонный к юмору, со слухом и голосом. Он жил у нас, пока учился в строительном училище. Служить довелось в танковых войсках на границе с Норвегией. В танке застудил уши и страдал от этого до конца недолгих дней своих.
После армии вновь вернулся к нам. Вскоре женился. Избранница – продавщица из винного отдела по имени Люся, деваха, несообразно долгая во всем, от фигуры до вытянутой лошадиной физиономии, нагловатая, виды видавшая, значительно старше его, наудачу выловившая мальчика скромного и стеснительного. Она – первая его любовь и, как потом оказалось, последняя. Уж чем она покорила его, не знаю, но только не продукцией своего отдела, Вовка до армии не пил совсем, да и, возвратившись, мог только в компании употребить немного. Соблазнила, скорее всего, своевременно предложенной плотью, не ахти какой, но живой и теплой. Тепла того хватило не только до загса. Мамаша Люси, бабенка разбитная, продавщица комиссионного магазина, и по виду и по сути законченная спекулянтка, активно участвовала в охмуреже.