Оно пересекалось железнодорожными путями, тянувшимися до самых нынешних Полянок. Там промышленно добывался торф. А вывозили его в небольших вагонах с помощью обычных лошадок. У комбината «Красный Перекоп» была для того своя конюшня с полусотней коней. Колея упиралась в ворота длинного-предлинного забора, огораживавшего хлопковые склады и находившегося там же дома (скорее, усадьбы с садом и прудом) тогдашнего директора комбината Кустарева, Героя Социалистического труда и одновременно свояка главы советского правительства Косыгина.
По Фабричному шоссе постоянно курсировали «трехтонки» и «полуторки», перевозившие с хлопковых складов тюки на фабрику. У нас, пацанов, были такие длинные крючья, которыми мы цеплялись за задний борт машины и скользили по снегу. Было такое развлечение. Но этому малышу не повезло, крюк сорвался, он упал на дорогу и был задавлен ехавшей следом машиной.
Помню, пошли мы с друзьями проститься. Маленький, вросший окнами в землю дом у той самой железнодорожной колеи. Маленькая комната с обычным обеденным столом, покрытым какой-то материей. И маленький же гроб с тем первоклассником. Чистое лицо, закрытые глаза. Уснул, и только. Мы гурьбой обходили стол, клали в гроб выданные дома деньги (рубль-два – не больше). И при выходе каждому вручалось по нескольку мандаринов. Сколько – не помню, но точно не один. 1949 год. Мандаринов не только дома, но даже и в магазинах-то не встретить. Появлялись они обычно на Новый год в новогодних подарках, вот откуда у нас такая связь этого зимнего праздника с тем солнечным фруктом. От подобного подношения мы онемели и даже спасибо не сказали. Зато некоторые из ребят на другой день в школе хвастались, что они по нескольку раз заходили в дом и каждый раз на выходе получали мандарины. Мы тем умельцам завидовали.
Школа наша, деревянная и двухэтажная, в обиходе именовалась «поповской». Почему, я тогда не знал, да и не задумывался. Народ подобрался неспокойный, рабочая окраина, что ни говори. Драки в перемену, а чаще после уроков, – дело обычное. Я драться не любил, да и не умел, но увернуться удавалось не всегда. И памяткой о тех временах остался шрам на затылке.
Учились то ли в три, то ли в четыре смены… Мы начинали заниматься предпоследними. Последними приходили в школу ребята – переростки, по каким-либо причинам не учившиеся в военные годы. Для них школа – обременительная «обязаловка». И вот эти «фартовые» пацаны, попросту шпана обыкновенная, на уроки тянулись вразвалочку, успевая на ходу дать кому-то из нас, малышей, щелбана. Были они в широченных штанах, куртках-ковбойках и кепочках, не прикрывавших сползающую на глаза челку. Полное подражанье старшему ворью.
Я теперь сидел над домашними заданиями по полной программе и под контролем либо матери, либо тети Шуры, либо по какой-то причине трезвого с утра Славика. Памятью природа не обделила, потому уроки делал быстро, и успеваемость изменилась полностью. Теперь редкостью стали тройки, а за четверть оценки только хорошие и отличные. Единственная незадавшаяся дисциплина – чистописание. Причиной была не только моя неусидчивость, но и сама тетрадь по чистописанию, обычная общая тетрадь, купленная матерью на Сенном рынке за большие деньги. Бумага плохая, изобиловала многочисленными включениями закатанных опилок. Писали мы тогда с помощью деревянных ручек-вставочек, в конце которых находилось перо. Причем не любое. Первые два или три класса обязательно нужно было писать пером номер 86, с широким жалом пишущей части. Потом шли так называемые «щучки», гораздо менее широкие, и уже в классах с пятого, наверное, шли «шкетики» – совсем уж узкие перья с гладким каплевидным завершением. 86-е перо позволяло каллиграфически выводить, оттеняя жирную часть буквы от более тонкой.
Не знаю, поймет ли меня современный читатель, не знающий ничего, кроме ручки шариковой, но я от того обязательного пера страдал постоянно, потому что перо цеплялось за любую неровность, а у меня вместо тетрадной бумаги – какие-то газетные отходы. Высунув язык, я старательно выписываю буквы, любуясь своей работой, и вдруг строчки через три перо цепляется за очередной остаток опилок и брызгает чернильной кляксой. Пытаясь стереть её, получаю на странице дырку. Ну, и оценка соответствующая. Но почерк, что там ни говори, те перья ставили.
Перья стоили денег, поэтому на них играли, не отходя от парты. Садятся двое. Первый кладет на тыльную сторону ладони перо и, ударяя ладонью о край парты, выбрасывает перо на её поверхность. Соперник, действуя таким же образом, должен коснуться выброшенного пера. Если удалось, перо твое становится пером соперника. И умельцы неплохо от того имели.