Мать, увидев ополовиненный котелок, словно обезумела. Наподдавав мне как следует, она швырнула посудину на пол, рассыпав весь песок:
– Жри. Собирай и жри…
Но я уже вырвался на улицу. А она еще долго плакала, собирая с пола рассыпанное.
В светлой главной комнате обитали сами хозяева. По одну сторону комнаты, вплотную к окну с ванькой-мокрым на подоконнике, – кровать, по другую – диван с валиками по краям и полочкой поверху со всякими безделушками, дорогими сердцу стариков. На кровати спала хозяйка, сухонькая маленькая старушка с добрым лицом и характером, баба Катя.
На диване – дед Викулыч, бывший железнодорожный кондуктор, персона для его времени весьма важная. Эту важность и даже какую-то непонятную сановитость он сохранял даже лежа на диване. А уж когда усаживался на стул, чтобы сыграть с женой и квартиранткой в карты, вовсе уподоблялся графскому сословию, не менее. Говорил громко, четко, раздельно. Большой, грузный, лицо багровое, на котором красовались седые богатые усы. Старик был малоподвижен по причине паховой грыжи, или, как тогда говорили, килы. Была она столь велика, что передвигаться он мог только с чьей-то помощью. Потому в баню он не ходил, и мыли его дома из тазика. Однажды такая забота выпала матери. Обмыв его до пояса, она заявила:
– Дальше пусть моет та, которая этим добром пользовалась.
Викулыч гулко хохотал в ответ.
Ко всем своим бедам и достоинствам он еще и курил. На табуретке близ изголовья стояла ещё одна табуретка. На ней – трубка, кисет с табаком и сделанная из железа прямоугольная, с высокими краями банка, в которую он без конца харкал. К вечеру банка та была полна слизи и мокроты. Выносить её часто заставляли меня. Будучи по природе не очень брезгливым, я все же делал это с отвращением к обязанности. Но что делать? Надо так надо!
Не знаю за что, но дед любил меня и часто вызывал из закутка, где, кое-как примостившись к столешнице кухонного шкафа, я делал уроки. Усаживал на стул против дивана и начинал предаваться воспоминаниям, в которых он был молодым, красивым и очень, по его мнению, похожим на железнодорожного наркома Лазаря Кагановича. Кстати, излюбленной темой его воспоминаний было вручение ему из рук того наркома Почетной грамоты.
– Вон тоей, – тыкал он в межоконный простенок.
Там, где полагалось бы висеть иконе, красовалась сама грамота в рамке под стеклом…
Умирал дед долго и муторно, измучив и бабу Катю, и мать мою не столько хворью своей, хотя и ею тоже, сколько старческими капризами и всяческими «закидонами». Просил бабу Катю не забыть вызвать телеграммами сына Сергея из-под Свердловска и дочь Галину из ближнего Подмосковья. А под конец, всегда потешавшийся над набожностью супруги своей, наказал похоронить его по всем православным канонам с отпеванием.
Он умер ночью в студеном декабре. Гроб с телом поставили на двух столах впритык к опустевшему дивану в передней комнате, ставшей потому еще более тесной. Приходившие проститься боком протискивались в промежуток между столом и кроватью, чтобы оказаться у изголовья.
Сын Сергей задерживался, зато Галина явилась буквально вечером другого после смерти отца дня. Она оказалась здоровенной, огненно-рыжей бабищей с придурью. Врала обо всем и сразу, невзирая на укоризны матери. Для меня самым печальным в том визите стал её категорический отказ спать в одной комнате с покойным отцом. Она легла на нашей кровати (мать работала в ночную, и постель не требовалась), а меня положили на кровать вровень с ненакрытым гробом. Зимний снежный отсвет, проникая через окна в комнату, делал отчетливо видным Викулыча под белой простыней с закрытыми глазами и сложенными на груди руками.
Боялся ужасно. Укрывшись одеялом с головой, оставлял щелочку, чтобы дышать, и невольно то и дело бросал взгляд в сторону стола и опять от страха убирался под одеяло. Та ночь навсегда отвратила меня от похоронных церемоний, от самих похорон никуда не денешься.
Встав рано утром, еще затемно, едва одевшись, убежал на кухню и там у окошка пережидал наступление дня. Потом было отпевание, в конце которого все подходили к телу покойного для прощания. Подошел и мой черед.
– Иди, поцелуй Викулыча, – подтолкнула меня мать.
– В губы? – с ужасом спросил я.
– Нет, в венчик, что на лбу.
Я послушно исполнил указание. Соприкосновение губами с мертвым холодным лицом заставило содрогнуться.