С утра с двумя ведрами мы отправились на Козье болото, месту постоянного ночного выгона. Навоза оказалось достаточно.. Но его еще донести надо (где-то километров пять). Но пришлось тащить. До участка я добрался «никакой». Мать оказалась шустрее. Не дав передохнуть, отправила меня на пруд за водой с теми же самыми ведрами, предварительно вывалив их содержимое на землю. Кое-как дотащив воду, я приступил к изучению основ огородной агрономии. На две трети воды добавляли треть конского навоза и уже замутненный состав выливали под посадки.
Все бы ничего. Оставалось подсыпать картошку и собрать урожай. На посаженное ведро получалось два-три свежей картошки. Но тут кто-то из сердобольных соседок предложил ей рассаду помидор. Посадили. Подкармливать их требовалось постоянно. Раз в две недели я с коромыслом на плече шагал за навозом. Сам ходил, сам смешивал, сам поливал, так как мать угодила в больницу. Я всегда был страшно худым, поэтому на плечах никакой мышечной или жировой прокладки не имелось, и коромыслом разбивал плечи в кровь. Но не отчаивался: зато зимой со своими солеными помидорами будем. Отчаяние пришло осенью. Помидоры, несмотря на все усилия, не уродились. То есть что-то маленькое и зеленое на ветках дрягалось, но очень маленькое и очень зеленое…
Эпопея с приносимым навозом и неуродившимися помидорами надолго отвратила меня от земли. Когда решила Марина приобрести участок, сразу предупредил: «Только не огород! Дача – пожалуйста».
Занимаясь сугубо мужскими делами, я оставался ребенком, наивным и несмышленым. Моя много болевшая мать в очередной раз попала в больницу Семашко. Оставшись один, чувствовал себя неуютно и, неприкаянный, каждый день бегал в больницу с более чем скромной передачкой.
Однажды заявился с кулечком ирисок (мне, не знавшему вкуса настоящих конфет, ничего для больного человека более подходящего не представлялось). Встал под окна палаты, находившейся на втором этаже, и долго «мамкал», пока на мои крики не стали выглядывать практически из всех окон. Но вот показалось и лицо матери, она кивнула и махнула рукой на черный вход, которым пользовались санитарки, медсестры и вообще обслуживающий больницу младший персонал. Но только расположились мы с ней под лестничным маршем у входа, как появился некто, как мне показалось, высокий, седой и худой, и каким-то металлическим скрипучим голосом произнес:
– Это еще что такое? Вчера у нее температура, а сегодня она стоит на сквозняке!
– Доктор, сынок пришел, – тихо сказала мать.
– Немедленно в палату!
Мать наклонилась и чуть слышно прошептала:
– Ну, все, беги! Это Несытов, с ним шутки плохи!»
Побрел я домой, размазывая по щекам обильные детские слезы, бормоча про себя: «Не сытый, не сытый (именно так я расслышал фамилию доктора), не сытый, вот и злой!»
А то, перед тем как отправиться в больницу, зашел на рынок, что находился в конце улицы Широкой, с тремя рублями и размышлениями, как потратить их, чтобы и матери угодить, и в сумму уложиться. Потому по рядам ходил вдумчиво. И увидел бабушку, предлагавшую свежие ягоды черемухи. У тетушки моей в Малитино росла огромная старая черемуха, и мы с братом Валерой на ней готовы были ночевать. Сомнения исчезли: вот что нужно! На три рубля мне отсыпали три полных стакана.
Мать, увидев передачку, расплакалась:
– Маленький ты мой мужичок…
– Ну, уж и маленький, – не согласился я.
– А какой же? Конечно, маленький, – приговаривала она, гладя по голове.
Я возвращался домой, ел ягоды и недоумевал, чем же не пришлись они по нраву? Вроде бы и крупные, и свежие, и сладкие. Откуда мне было знать, что черемуха крепит, а в больнице с этим делом и так не ахти. Да и вообще не взрослая это еда.
Новича и Сега
Моими товарищами тогда были, не считая Бори-Пути, Славка Новиков, или «Новича», и Валька Сергиенков – «Сега».
Славка, с неизменной улыбкой, хитрецой в глазах и постоянным стремлением кого-нибудь надуть, особо к тесной дружбе не располагал. За глаза мы его так и звали «объё….стые глазки». Жили они в доме через дорогу, занимая заднюю часть вытянутого вглубь дома. Семья большая. Кроме Славки, сестра Галина, красивая и заносчивая, настолько нас не стеснявшаяся, что спокойно могла в нашем присутствии и раздеться, и одеться. Может, еще и потому, что никакого воздействия на нас это не оказывало. Доигралась она с другим соседом, который увез её покататься на велосипеде девочкой, а привез плачущей женщиной. Уж сколько пересудов было по тому поводу, не счесть. И осуждали почему-то её саму. Брат Юрка с челочкой и ухмылочкой под блатного своего добился, сев на десять лет. На зоне заработал второй срок и уже не вышел. Еще при мне родители получили извещение о смерти. Зэков хоронили там же, потому мать все время плакала, что и на могилку-то сходить некуда. Еще была у них бабушка, приехавшая с Западной Украины из города «Лбов», что значило «Львов». И хотя она постоянно туда ездила к другим своим детям, правильно город называть так и не научилась: Лбов, и все тут!