Ненапрасное прекрасное
В ту пору я всерьез увлекся рисованием. Мать поддержала и в скромном нашем бюджете выделила необходимые копейки на альбомы, карандаши, краски. Я до сих пор помню их: узенькие коробочки с надписью по всей ширине «Спартак», в пенале которых находились цветные карандаши шести цветов. И акварельные краски на маленькой бумажной палитре, с пуговками красок в двенадцать цветов.
За рисунки на уроках получал только отличные оценки. Но дело не в этом. Мне нравилось рисовать. И дома, зимой особенно часто, я освобождал стол от всего на нем до того находившегося и ставил натуру. Из чудом сохранившихся рисунков разглядываю сегодня будильник и рядом чернильницу с ручкой-вставочкой; графин со стаканом; тарелку с разрезанной буханкой хлеба; кружку с блюдцем; портфель с пеналом цветных карандашей; опять графин со стаканом, ложкой в нем и сахарницей… Рисовал все подряд.
Закон развития – от простого к сложному – выразился в переходе к копированию портретов вождей мирового пролетариата. Сохранились портреты Карла Маркса, Фридриха Энгельса и Владимира Ильича. А вот портрета Сталина нет. Почему? Наверное, боялся. Потом стал рисовать знакомых, друзей.
От портретов перешел к натуре: рисовал то, что видел из окна. Так сохранились на картинке мазанки Страховых и Сумкиных, в которых довелось жить. И теперь, глядя на них, вспоминаю убожество и нищенское по сути существование тех лет.
Школьный учитель посоветовал мне начать заниматься в изобразительном кружке. Вместе со мной подключился к делу тезка Коля Волков. Он жил на нашей же улице, двумя переулками выше. Их семья занимала половину бревенчатого дома в четыре окна по фасаду. Жили без роскоши, но в достатке. И когда я заходил за ним, чтобы идти в кружок, то вместе с ним и меня сажали за стол с чаем и чем-нибудь вкусным, вроде бубликов, баранок. Но чаще всего время поджимало, и, еще в окошке завидев меня, Колька выскакивал, и мы бежали на Перекоп, торя в снегу тропу, чтобы сократить путь.
Занятия кружка проходили в клубе имени XVI партсъезда, то есть в храме Петра и Павла, и бежать нам приходилось до самого парка и стадиона. Проводил занятия клубный художник, и учились мы в большой комнате, занимаемой им. Она находилась рядом с туалетами, сами туалеты по соседству с буфетом, а вместе то и другое в бывшем алтаре, на пару ступеней приподнимавшемся над уровнем зала.
Вход в кинотеатр располагался с противоположной стороны по центру храма. Занятия начинались в девять утра. Мы, человек восемь-десять, собирались у входа, поджидая руководителя. Он приходил и открывал дверь, но вперед нас никогда не пускал. Скажу почему. Открывал, протягивал руку к левой стене и включал освещение. И тогда пол огромного зала начинал шевелиться и сокращаться. Огромное количество крыс сплошь покрывало пространство, образуя своеобразный серый ковер. Никогда и нигде ничего подобного не видел. Не больше минуты требовалось, чтобы серая масса с писком растворилась, образовав вновь пустоту паркета. Не знаю, чем такое огромное количество их могло питаться там, как не знаю и куда они стремительно скрывались. Но факт, что вот только что они были и вот их уже нет. Поскольку дело происходило зимой, в закутке клубного художника мы мерзли. Рассаживались на стулья, держа альбомы на коленях. Пальцы зябли, отогревали их своим дыханием на протяжении двух часов занятий.
К счастью, подобные «муки творчества» прекратились скоро: нас перевели во второй класс детской художественной школы при художественном училище, преподаватели которого и занимались теперь с нами. Теперь дорога в храм искусства стала еще длиннее. Из чертовой Лапы на Перекоп, от кольца на трамвае до «Градусова» и там чуток назад.
Условия, конечно же, несравнимые. Училище – настоящий дворец. По широкой лестнице мы поднимались на второй этаж и там рассаживались в настоящем рисовальном классе с мольбертами. Для этого пришлось покупать специальную бумагу большими листами, которые кнопками крепили к мольберту. Рисовали, в основном, гипсовые модели, включая бюсты древних римлян и греков. Была ли натура, не помню.
Самую большую сложность испытывал при работе с акварелью, где глубина оттенка напрямую зависит от количества воды, добавленной в нанесенную на отдельный листок краску. И вода эта коробила лист, а если переборщить, вовсе растекалась по листу.
В конце занятий в детской художественной школе следовали работы на пленэре. Для этого предстояло поехать в Москву и за свой счет. Две недели пребывания на московском пленэре стоили денег, для нас немалых. И мать мне не дала их, мотивируя тем, что с моим зрением большим художником не стать, а быть кое-каким не стоит. Я очень обиделся тогда. Но время показало, что мать права, мать всегда права, ибо чувствует даже неочевидное: в девятом классе обнаружился дальтонизм, то есть я не различал цвета, точнее сказать, оттенки их. И какой же был бы из меня художник?