— Я не услышал твоего предложения.
— А оно простое, Саша: украдёшь где-нибудь в другом месте. Я в тебя верю…
В воздухе пахло поздней грозой.
Над Европой поднималась тень из прошлого. Под пушечный грохот Карл Двенадцатый становился для всех новым Густавом-Адольфом, «Львом Севера». Дания и Пруссия уже даже не рисковали совершать лишние движения, чтобы не рассердить этого шведского Александра Македонского. Ещё сопротивлялись Саксония и Польша, но и без особых пояснений было понятно, что их дни в качестве стороны конфликта сочтены. Россия, соблюдая статьи мирного договора 1701 года, в конфликт открыто не вмешивалась, лишь поставляя наёмников для Августа. Впрочем, с некоторых пор эти наёмники вдруг стали сниматься с места и уходить… куда? Ясно, что в сторону России, но проследить их перемещения и воспрепятствовать не представлялось возможным.
Дела у польско-саксонских войск шли столь кисло, что занявший Варшаву Карл без помех короновал Станислава Лещинского — своего самого послушного конфидента — в июне 1705 года[52]. В Сандомире немедленно собралась конфедерация и объявила рокош, не признавая Лещинского королём. «Ах, так?» — сказал Карл, и выкатил статьи Варшавского договора, который «круль Станислав» по старой дружбе подмахнул не глядя. А этот договор, между прочим, превращал Польшу фактически в бесправную колонию Швеции. Отныне поляки не то, что короля избрать — продать мешок зерна без дозволения шведских властей не имели права. Но это было ещё полбеды. Ведь речь шла только о публичных статьях договора, а были ещё и секретные. Люди, верные Августу, сумели эти дополнения добыть и переслать в Дрезден. Август недолго думая их опубликовал, вызвав политический скандал. Особенно негодовал Пётр Алексеевич: в этих секретных статьях Швеция обязала подневольную отныне Польшу оккупировать Смоленск и Киев, с последующей постепенной передачей их шведской короне. Посол «брата Карлуса» был немедля выслан из России, русский посол отозван из Стокгольма. Пока войска никто не двигал — ни Россия, ни шведы — и война началась только в дипломатической плоскости.
Вскоре в европейской прессе распространилось новое письмо «русской девы», молчавшей с момента заключения мира: мол, все понимают, что политика — дело грязное, однако шведский король даже в этом искусстве подлости и вероломства превзошёл всех.
«Тем не менее, здесь есть нюанс. Рассчитывая на силу своей армии, король Карл надеется и далее пробивать лбом всякую стену на своём пути. Но такая стратегия чревата тем, что однажды какая-нибудь стенка окажется крепче шведского лба».
Прочитав сие, Карл впал в неистовство. Он узнал слог. Король понимал, что пока не подошёл корпус из Финляндии, которому предстояло перебираться морским путём, и пока неясно, будут ли зимние квартиры и продовольствие в Батурине, выступление против России чревато серьёзным риском. Рассудок подсказывал ему, что нужно подтянуть войска, собрать обозы, отдохнуть, дождаться поздней весны, и лишь тогда идти в поход. Но «брат Карлус» будто опьянел, у него началось «головокружение от успехов». Короля понесло, не удержать. Он разразился ответным письмом, полным оскорблений. Это далеко не всякая газета взялась напечатать, так как швед в выражениях в адрес дамы не стеснялся. Наконец, взбешённый Карл отослал на родину однозначный приказ: атаковать Петербург и разрушить его.
О политических последствиях своих слов и действий он, как обычно, забыл. А зря. Пётр за эти четыре с лишним года заматерел и стал политиком в истинном смысле этого слова. Он, в отличие от Карла, хорошо знал значение слова «провокация». И произвёл её в тот момент, когда швед мог ударить раскрытой ладонью, а не кулаком.
В первые дни стылого ноября 1705 года около двух десятков шведских кораблей подошли к острову Котлин, где уже поднялись стены и башни Кронштадта. Русским гарнизоном командовал полковник Толбухин. Под его командованием солдаты отбили атаку шведского десанта и опрокинули его в море. Корабли под сине-жёлтыми флагами попали под огонь новенькой русской эскадры Крюйса и были вынуждены отойти, бросив на произвол судьбы тех шведов, которые не смогли или не успели вернуться на борт.[53]
Одновременно с этим всего два лейб-гвардейских полка — Преображенский и Семёновский — под командованием Фёдора Апраксина отбили атаку восьмитысячного шведского корпуса генерала Любекера, нацеленную, собственно, на Петербург[54]. Егерские стрелковые полуроты, вооружённые скорострельными «воротными ружьями», получили боевое крещение. То, что они устроили флангам и коннице шведов, по-русски называлось «кровавая баня». Гвардейская пехота, к удивлению шведов, бежать не собиралась, дала встречный бой и успешно погнала противника к его десантным кораблям. А артиллерия, к ещё большему удивлению, достреливала чуть ли не до палатки командующего. В итоге шведы были вынуждены вернуться на свои суда, предварительно зарезав своих лошадей, которых не успевали вывезти.
54
В реальной истории это произошло в 1708 году, шведов было 13 тысяч против нескольких полков Апраксина. Но результат всё равно оказался тот же.