Гости из будущего переглянулись.
— Главное — с нашей стороны — сперва думать, а потом делать, — сказал поручик.
— Боишься натворить беды? Правильно боишься. Я тоже того опасаюсь. Потому и думать будем крепко…
…Гостей он выпроводил лишь часа через три, то есть под полночь, пообещав завтра к вечеру проинспектировать организованный ими лазарет. Престранные они люди. Как солдат их сравнивать не с кем, таких ещё нет на свете, а нынешних они бьют походя. Привыкли к совсем иной войне. Но когда надо головой поработать, начинают умствовать, про высокие материи говорить. Как будто в каждом из них сидят по два разных человека, мало знакомых друг с другом.
Объяснения сему пока нет, но учитывать подобную особенность придётся. И ещё — надо присмотреться к их медицине. Там наверняка тоже есть что перенять.
— …Служба — это хорошо. Пусть служат, коль полезны. Но то, что государь не пойми кого к себе приблизил… Они к нему ходят по вечерам, подолгу сидят, о чём-то говорят. О чем? Неведомо. А ежели умысел какой имеют? Надо бы разобраться. Охохо…
— Не печальтесь, батюшка. Умышляли бы злое, давно бы исполнили.
— Может и так. Но я должен знать наверняка… Надо бы хоть одного из них зацепить, да под розыск. Пока государь хватится, тот всё мне успеет порассказать. Нет, девку ихнюю брать не стоит. Девки либо сразу по слабости своей правду выкладывают, либо, напротив, молчат до последнего. Поручика тож не брать, он на виду. Надо солдата либо сержанта сюда привести да расспросить. Упрётся — так и с пристрастием. После расспросов, конечно, отпущу, но он мне всё-всё поведает, яко на исповеди…
…О дружеской просьбе государя он сыну не сказал. Зачем Ваньке сие знать? Слишком мягок он, молод, подвержен новым веяниям. Наследник, но не помощник. Охохо…
Процесс исцеления принёс Дитриху не столько облегчение, сколько множество излишней суеты. Какой-то добрый человек распустил слух о его истинной роли в Нарвской баталии, и теперь каждый уважающий себя офицер, будь он русским или иноземцем, спешил засвидетельствовать своё почтение. Если бы не Дарья Васильевна, установившая часы посещений, здесь было бы круглые сутки не протолпиться.
На что было похоже сие помещение? На две смежные монашеские кельи, одна пошире, другая поуже. В той, что шире, вдоль стен расставили широкие лавки, накрытые соломенными тюфяками. На них, укрытые тёплыми покрывалами, и лежали нынче выздоравливавшие. Один солдат со сложным переломом ноги, двое с огнестрельными ранами, да он сам, коего шведы искололи багинетами. Было ещё двое с пулевыми ранениями, да они на днях вернулись к своим полкам. По рекомендации Дарьи Васильевны, к воинской службе им следовало приступить не ранее, чем через месяц, а пока они могут делать что-либо немудрёное в помощь тем же интендантам.
Шведский багинет серьёзно распорол ему бедро, эта рана доставляла больше всего неудобств: нога пока ещё не слушалась, так и норовила подвернуться. Ученик лекаря смастерил ему костыль. Теперь Дитрих мог, никого не беспокоя ради помощи, посетить дальний отгороженный угол, где разместили особое ведро с нарочитой двойной деревянной крышкой: поднимаешь верхнюю, а под ней круглое сидение с дырой. Соорудили сие ведро люди из грядущего. Дважды в день мальчишка-швед его выносил, промывал и возвращал обратно… Можно было просто погулять по комнате, чувствуя, как мало-помалу возвращаются силы. А вчера он даже предложил Дарье Васильевне свою помощь в заполнении дневников на каждого болящего, кои она вела с первого дня.
Печь была вделана в стену между двумя комнатами, дровами её загружала сама девица-лекарь. Тепло было всем. Выздоравливающие отсыпались, раны медленно, но затягивались. Иногда они говорили меж собой о чём-то, но чаще в «палате», как звала комнату Дарья Васильевна, слышался храп. Вот и сейчас трое из четверых выводили носами рулады, а Дитрих не спал. Было над чем поразмыслить.
Его лавка стояла напротив входа в «келью», завешенного каким-то грубым рядном вместо двери, потому он мог слышать, а иной раз и видеть, что происходит в «приёмном покое». Сейчас оттуда доносились тихий скрип пера и шелест бумаги: удивительная девица со званием бакалавра медицины продолжала вести дневники болящих. Снаружи слышались удары топора по дереву и стук поленьев: мальчишка-помощник либо сам колол дрова, либо упросил кого-то из солдат поработать ради лазарета.
Из-за окон, прикрытых деревянными ставнями, прилетали приглушенные звуки внешнего мира — голоса людей, редкий топот лошадей, колокольный звон. Это помогало думать о скором возвращении к нормальной жизни и службе, о перспективах оной, о том, что он может узнать от своих новых друзей… Наконец, можно было подумать и о Дарье Васильевне. Её знания и умения внушали уважение. Но в то же время была эта хрупкая с виду девица добра и трогательно беззащитна, нисколько не походя на младших брата и сестру. Хотелось стать её щитом от жестокого мира. Но примет ли она его предложение?