– Что именно? – насторожилась Лика.
– Гаврилюк написал представление к ордену. Оно, к сожалению, не сохранилось, но зато сохранилась резолюция Ворошилова. Кто такой Ворошилов, знаете? – спросил Кержак и, увидев кивок Лики, продолжил: – Ну хорошо. Так вот, сохранилась резолюция, написанная его собственной рукой на другом документе. Дословно: «Брехунам своим языки обрежь, баба и одного фашиста голыми руками не убьет! (Гаврил)», то есть Гаврилюк, возможно.
Кержак снова посмотрел на Лику, как бы спрашивая, понимает ли она, о чем речь, и продолжил, снова получив в ответ легкий кивок:
– Сам Гаврилюк погиб в декабре сорок первого, но мы нашли одного старика, который с пятьдесят первого по шестьдесят восьмой год работал на «Красном треугольнике» (это фабрика такая была в Петербурге, а может быть, и сейчас есть). Да, так он там работал вместе с другом Гаврилюка Колгановым. А Колганов тоже был из второй ДНО и участвовал в сентябрьских боях. Вот он и рассказывал как-то, что у них докторша в полку была, немолодая уже, но очень красивая, хоть и рыжая. И что докторша эта погибла в рукопашной. Немцы ее всю штыками искололи, но это уже когда она раненая была. Немцы в нее стреляли, потому что захватить не могли, а до того она якобы чуть не полтора десятка немцев саперной лопаткой убила. Рассказчик полагает, что это сказка, но ведь Гаврилюк, судя по всему, написал в сорок первом нечто подобное, не зря же маршал взбеленился. Там, извиняюсь, и мат был, в его резолюции. Я просто цитировать не стал.
– Гаврилюк или кто-то другой видел ее мертвой, – сказала Лика. – Он принес ее сыну медальон, который она постоянно носила.
– Так я и не спорю, – теперь кивнул уже Кержак. – Это-то как раз очевидно. Раз принес, значит, сначала снял. Видел. Это все, ваше величество. По этому пункту мне добавить нечего, во всяком случае, пока. Но есть несколько фактов… Я думаю, вы это и имели в виду, когда давали мне поручение.
Он помолчал секунду и продолжил тем же деловым спокойным тоном, каким обычно и делал свои доклады, чего бы они ни касались:
– В наградных документах на медаль, а она получила медаль «За отвагу» еще в июле, прабабушка ваша значится как Наталья Евсеевна Дрей, но в документах НКВД она дважды упоминается в деле профессора Чиркова, а это лето сорокового – так вот там она записана как Ента Евсеевна Дрей, тысяча девятьсот шестого года рождения, уроженка местечка Койданов – это в Белоруссии, – незамужняя. Сама она по этому делу не привлекалась, но след, как видите, остался. Но и тут не все так просто. По данным наркомата внутренних дел, семья Дрей (и Ента Евсеевна Дрей, девятьсот шестого года рождения тоже) покинула СССР аккурат в двадцать шестом году, и в том же году выдана была в Ленинграде метрика вашему дедушке Льву Ивановичу. А в метрике – в графе родители – записаны Ента Евсеевна Дрей и Иван Петрович Крутоярский. Та Ента Дрей, которая вроде бы эмигрировала, умерла в семьдесят шестом году в Лос-Анджелесе. Фамилия ее была Каворски, по мужу. А ваша прабабушка в двадцать шестом году родила сына, в тридцать втором закончила Первый медицинский институт в Ленинграде и с тридцать пятого и до войны работала там же, в Питере, в больнице имени Двадцать пятого Октября. Позволите закурить?
– Игорь Иванович! – покачала головой Лика. – Курите на здоровье. И выпить можете, если охота есть.
– Нет, – усмехнулся Кержак. – От алкоголя воздержусь, но вот сигарету…
Он достал из кармана пачку сигарет, вытащил одну и закурил.
– Теперь о предполагаемом отце вашего деда. Мы все варианты испробовали, но такого человека не обнаружили. То есть Крутоярских мы нашли целых девятнадцать человек. Это только мужчины, которые по возрасту могли бы в двадцать шестом году стать отцами. Ивана Петровича среди них нет, вернее был один – Иона Пинкусович Крутоярский, которого в армии называли Иваном Петровичем, но он в двадцатом еще погиб на Польском фронте. Военных и чекистов среди оставшихся не было. Шансы на то, что кто-то из них все же был вашим прадедушкой, конечно, имеются, но очень маленькие. Никто из них в Питере в тот период не проживал, впрочем, и Наталья Евсеевна прибыла в Ленинград из Белоруссии, если верить ее легенде, но никто из тех Крутоярских, кого мы обнаружили, не был тогда и в Белоруссии. Это все.
– Легенда? – переспросила Лика, которая на самом деле уже все поняла.
– Несомненно, – кивнул Кержак. – Не без изящества исполненная, но очевидная липа. Имена не настоящие, биография сомнительная… Реальные факты начинаются примерно с двадцать шестого года. Мы, конечно, будем искать и дальше, но есть у меня нехорошее предчувствие, что кто-то эту историю замутил, и не без умысла. Может, она из бывших была? – Он пожал плечами. – Не знаю, но определенно не агент вражеской разведки, а прочее – туман.
– Спасибо, – улыбнулась Лика, думая о последних словах Кержака.
«Туман…»
– Да не за что, – смутился Кержак. – Это же мой долг. Кстати, дядю вашего я тоже нашел. Он в Лейпциге проживает. Так что, если решите посетить…
– Обязательно, – улыбнулась Лика. – Обязательно посещу, но не сейчас и не с вами. Не обижайтесь, – сказала она, увидев его реакцию. – Просто на этот раз я хотела бы, чтобы меня сопровождал Макс.
Глава 2
НЕСКОЛЬКО УДАРОВ СЕРДЦА
Она прошла по липовой аллее, ощущая босыми ступнями знобкий холод промерзших за ночь доломитовых плит, и неожиданно для себя вышла к южному фасаду замка, образованному двумя восьмигранными приземистыми башнями, сошедшимися почти вплотную. Там, где между ними все-таки оставался небольшой – метров в шесть-семь – промежуток, уходила круто вверх узкая, без перил, лестница, поднимавшаяся вдоль глухой темно-коричневой стены к узким резным дверям из потемневшего дуба под покрытым зелеными пятнами патины бронзовым портиком, с которого смотрел на Лику ощерившийся в боевом оскале родовой зверь Норов.
Она знала, что это сон, но просыпаться не торопилась. Сон был красивый, исполненный смысла и насыщенный подробностями давно не существующей яви; яви, которая канула в небытие вместе с этим замком, старым графством Нор и всей планетой Сцлогхжу. Лика вдохнула сырой воздух осени, насыщенный будоражащими обоняние запахами увядания и нагулявшей жир дичи, и пошла через лежащую между ней и замком лужайку. Лужайка была настоящая, гегхская, заросшая побитой уже ночными заморозками высокой нестриженой травой. Влажные тронутые желтизной стебли поднимались едва ли не до середины икр. Ощущение было скорее приятным, совпадающим с окрашенными в теплые тона светлой грусти детскими воспоминаниями, которые вообще-то принадлежали не ей.