Из Центра крови Эдема направили в Артур — один из немногих специалистов, изучавших поражение Митча. Их дружба развивалась стремительно. Сверстники, они говорили о политике, вместе болели за одну футбольную команду, сидя у телевизора в тесных барах. Артур помогал Эдему в частых переездах. Эдем несколько раз чинил его автомобиль.
Эдем не спрашивал себя, почему Артур сразу же откликнулся на неозвученный призыв к дружбе. Была ли жалость причиной, или Эдем застал врача на этапе, когда того терзало одиночество? Он думал о другом: не спрашивал ли об этом сам Артур? Не думал ли он, что Эдем «напросился» на дружбу — надеясь, что близость к человеку, знающему о его болезни больше других, окажется полезной в нужный момент?
Узнав о своем поражении Митчем, Эдем принял тяжелое решение — по виноградинке оторвать от гроздья своей жизни важных ему людей. Ведь общаться с ними, сгорая от тайны, которую он не хотел открывать некому, было бы еще труднее. Тогда придется всегда ощущать затылком чужие жалости и облегчения. Артур был идеален с этой точки зрения. Жизнь для него была игрой, а в игре жалости присущи болельщикам, а не игрокам. Ему можно было рассказать о своей боли, о бессонных ночах и об ощущениях, что годы прошли, будто 25-й кадр…
Артур запустил теннисный мячик в угол комнаты, и тот, отскочив от двух стен, упал в ведро для льда.
— Туше! — прокомментировал Артур свой бросок, открыл сейф и достал непочатую бутылку коньяка. — Принесли сегодня взятку, — объяснил он, чтобы Эдем не дай Бог не подумал, что Артур хранил здесь бутылку умышленно для такого случая. — А на закуску — виноград.
Едем долго грел снифтер в ладонях.
— Я не смог защитить тебя, Олег, — наконец сказал он. — Пусть земля будет тебе пухом.
Они синхронно отпили.
Зажужжал телефон в кармане халата Артура, но тот сбросил вызов.
— Я не знаю, что ты собираешься делать дальше… Мне сложно представить… — Артур растерял слова. — Словом, какая бы помощь тебе не понадобилась…
Он долил еще коньяку и потянулся в виноград. Молчали, слушали шаги в коридоре.
— У меня был план. Конечно, это смешно. Наверное, каждый, обнаружив Митча, подготовил список дел, которыми он планирует заняться, когда болезнь перейдет в активную стадию. Иногда ты гонишь от себя саму мысль об этом списке, боясь сглазить неотвратимое. Иногда приходят озарения, и ты вынимаешь телефон — дополнить его еще одним пунктом: надо будет попробовать экстази, искупаться в ванной с молоком, пригласить в постель сразу двух куртизанок. Но пройдет немного времени, и думаешь — какой ничтожной должна быть жизнь, если закончить ее ты хочешь такими пустяками. Случаются и другие порывы: попрощаться с главной любовью своей жизни, поблагодарить учителя, который в свое время указал тебе правильный путь, застрелить негодяя в золотой башне, которого ненавидит полстраны. Но тут такая штука — а что будет на следующий день? Не закончится ли встреча с девушкой болью непрожитой любви, встреча с учителем — крахом идеала, ну а убийство негодяя — сырой камерой? Ведь только кажется, что близкое ожидание смерти дает тебе свободу, позволяет наполнить время как угодно. Всё наоборот. Оно заковывает тебя в рамки. Ведь тебе невероятно важен каждый день, каждый час. Ты не можешь позволить себе провести его на больничной койке после неудачного прыжка с парашютом или в салоне самолета — в десятичасовом перелете. Не можешь посмотреть хороший фильм — ведь он длится целых два часа. И уж точно не прочтешь ни одной из тех книг, которые ты покупал и складывал на полку, надеясь добраться до них в отпуске или на пенсии.
Еще глоток. Крепкий алкоголь для пациента, только что вынырнувшего из забвения, — то, чего бы никогда не позволил Артур-врач. Но сейчас он был другом Артуром.
— Я всегда думал, что все эти фильмы, где человек на пороге смерти решает прыгнуть с парашютом или залезть на гору, — это полный бред. Разве что море увидеть… — Артур запнулся, поняв, что замечание неуместно.
Но Эдем витал в своих мыслях.
— Когда тебя пугает мысль, что маховик жизни бесполезно крутится, ты успокаиваешь себя мантрой — мол, все впереди. Наверное, нужно услышать приговор, чтобы понять, никакого «впереди» нет. Я юрист. Мне сорок лет. Но где хоть один громкий процесс, в котором бы понадобилось мое красноречие? В каком мы сошлись бы в интеллектуальной борьбе с дьявольски хитрым прокурором, и только заключительная речь перевесила бы чашу весов на мою сторону? Нет, в жизни все по-другому. Ты можешь знать, что твой клиент, Олег Фростов, не виноват, что против него нет никаких прямых доказательств, а свидетели не стоят и картофельной шелухи, потому что каждый из них заинтересован в козле отпущения; ты можешь пригласить семерых шевченковских лауреатов писать твою заключительную речь; но тебе не разорвать эту порочную связь между обвинением и судьями, не изменить судебную систему, в которой — в эту статистику страшно поверить — ноль целых одна десятая процента оправдательных приговоров.