Само собою разумеется, эта летописная запись не есть доказательство киевского (восточнославянского) происхождения перевода. Это лишь эмоциональный толчок к поиску доказательств, каковые и были представлены, впервые А.М. Соболевским в 1893 г. [Соболевский 1980, 134-147], фундаментально В.М. Истриным [Истрин II, 268-309]. Правдоподобное мнение ученого не убедило ученый мир окончательно — из-за общей неготовности лексикологической базы [Дурново 1969, 104, 108; Творогов 1983, 15], и вопрос о месте и времени перевода перешел в разряд "вечных", из фактически-исторического превратился в стимул и метод исследования.
Как бы там ни было, но церковно-славянский перевод ХГА полюбился на Руси; несмотря на огромный объем, он был распространен в многочисленных списках, использовался в чисто русских исторических компиляциях, начиная с "Повести временных лет". Именно из этого перевода летописец Нестор узнал о царьградских походах Аскольда и Дира и князя Олега (866 г. и 907 г.). По ПВЛ, начало письменной истории Руси связано с царствованием Михаила III. На Михаиле III заканчивается Хроника Амартола — упоминанием о Михаиле III начинается русская история. Так во "всемирную" историю вовлекается наша земля.
Вместе с другими оригинальными и переводными произведениями ранней русской письменности Временник Георгия Монаха стоит у истоков русской духовно-христианской культуры, вполне отвечая потребностям недавно христианизированного общества. Через Врем воспринимались философские и богословские учения раннего христианства, развитые отцами церкви и толкуемые церковными историками; идеи античности и эллинизма в том виде, в каком они были усвоены христианством; понятия о благе и зле — компиляция Амартола представляла практически полный спектр философско-богословско-нравственных воззрений, известных христианской Византии. Все факты, события, сюжеты освещены в ХГА светом христианско-нравственной оценки, оценены как благо или зло, так что книга оказалась настоящей энциклопедией христианской нравственности на материале поучительных сюжетов из истории и богословских рассуждений. Завлекательно-развлекательным характером своей энциклопедичности ХГА отличается, например, от Изборника Святослава 1073 года, который Е.М. Верещагин (в одном из устных докладов) назвал энциклопедией для элиты.
С общекультурной точки зрения понятно, что текст этого произведения на любом современном языке расширит современные представления о духовности наших предков. Но если остаться в рамках русского языка, то можно уловить и передать тончайший смысловой уровень, связанный с эффектом слова как такового, с порядком слов, с фразеологизмами. Сам современный текст становится методом анализа древнего памятника и способом представления его особенностей. Открывается возможность более детально говорить о том, в каком виде и насколько духовное наследие, содержащееся в ХГА, было воспринято русскими книжниками, каковыми следует признать прежде всего самого переводчика (или переводчиков), переписчиков, справщиков. В самом деле, бытование Хроники, ее списки, ее использование в компиляциях — это лишь внешние факты истории, но не сама духовная история.
Итак, перевод перевода? Да еще и как метод научного исследования? Перевод перевода не имел бы никакой ценности из-за двойной потери информации, к тому же он невозможен в применении к Временнику Георгия Монаха в силу принципиальной установки средневековья на пословный перевод с его отрицательными (для современного читателя) последствиями: затемненным синтаксисом, усложненным порядком слов, часто случайной лексикой, не поддающейся расшифровке методами контекста и словарей. Опора на контекст — это опора на языковую интуицию, а в нашем случае языковая интуиция есть искомое, а не известное. Существующие, "бумажные", словари, во-первых, не имеют достаточной мощности, чтобы служить лексической базой для такого перевода; во-вторых, они отражают неудовлетворительность применяемой методики: допускают в толкование интуицию исследователя XX века, позволяют без анализа считать значением славянского слова значение греческого текстового эквивалента.