Заруднев Теперь командовал батареей и хотел показать, что с новыми обязанностями осваивается. Показать не для того, чтобы похвастаться, а с единственной целью — не огорчить лейтенанта, не дать ему повода во что-то вмешаться, что-то делать за него.
Направились к орудиям. Накат над окопом, в котором погиб целый расчет, уже восстановили и замаскировали. Убитых похоронили позади, метрах в двухстах, не в братской могиле, а каждого по отдельности. Пять холмиков, покрытых дерном, выстроились в ряд.
Все пятеро из бывшего его взвода и все в Костином представлении — старики, возрастом лет тридцати пяти — сорока и более. К Ватолину они обращались не иначе как «товарищ взводный», сохранив привычку обращаться так, видимо, со времен срочной службы в Красной Армии, с начала тридцатых или еще с двадцатых годов.
Службу несли исправно. Хлопот не доставляли, порядка придерживались строго. Один только Петр Колотилов нарушил его однажды, и то при особых обстоятельствах и с разрешения командира.
Было это еще в тылу, незадолго до отправки дивизии на фронт.
В короткий перерыв между занятиями Колотилов подошел к командиру взвода и, испросив, как водится, разрешение обратиться, выпалил:
— Прошу дать увольнительную на два часа.
Ватолин от удивления не сразу нашел что ответить и молча разглядывал бойца. Всякие отлучки из подразделения строжайше были запрещены, и давно уже с подобными просьбами никто не обращался. И вдруг старику Колотилову понадобилось целых два часа!
— Зачем вам увольнительная? — спросил наконец лейтенант.
— Жена приехала, товарищ взводный, — смущенно произнес Колотилов и, дабы лейтенант не подумал, что он успел уже без разрешения отлучиться и встретиться с женой, пояснил: — Видел ее у дороги, когда шли в поле…
— Издалека она? — спросил Ватолин только для того, чтобы протянуть время. Разрешить столь длительную отлучку он не имел права. В лучшем случае он мог разрешить бойцу обратиться к командиру батареи. Но едва ли и тот отпустил бы. А до командира дивизиона высоко, к нему по такому вопросу командиру взвода хода нет… Может, политрука попросить? Только политрука-то надо еще найти, а Колотилов — вот он, стоит и взирает на своего взводного как на бога и объясняет:
— Не-е, не издалека. Вологодские ведь мы, здешние…
Объясняет и, должно быть, думает так: раз вологодские, значит, появление жены в районе военного городка закономерно и не встретиться ей с мужем никак нельзя, не позволить такую встречу никто не сможет. Заметив, однако, в лице лейтенанта вместо выражения радости за него нечто похожее на растерянность, Колотилов умолк и потупился.
— Ладно, — сказал Ватолин. — Идите.
Вернулся Колотилов через два часа точно, когда занятия подходили к концу, и снова:
— Товарищ взводный, разрешите к вам обратиться.
Лейтенант приготовился рассердиться: «Неужто, нахал, еще попросится!» А Колотилов, вытянув руки по швам и наклонившись вперед, чтобы никто из стоящих поблизости его не услышал, запинаясь, заговорил:
— Жена просит, товарищ взводный… Чтобы вы того… Подошли. Недалечко здесь…
— Я?! Зачем?
— Угоститься… Постряпушки домашние, немудреные. То, да се. Уважьте, товарищ взводный.
Рассердиться было в самый раз: и бойца, позволившего себе вольность в обращении к начальнику, поставить на место, и авторитет свой командирский укрепить. Так считал Ватолин, так, по его убеждению, поступил бы, например, Абакумов, окажись на его месте. Но он не рассердился, потому что понял — не поймет боец его гнева, не признает за собой никакой вольности в обращении к начальнику. Нет в его тоне, в его глазах и намека на какую-то вольность. Он только обидится за себя и еще больше — за жену, приехавшую с домашними постряпушками хоть и не издалека, но и не из соседней деревни.
И еще было обстоятельство, смягчившее командирский гнев: в животе у него засосало, обед был давно, ужин еще не очень скоро. Да и что это за ужин… Тыловая норма питания такая, что есть хочется каждодневно и ежечасно, тем более что с шести часов утра до одиннадцати вечера — на ногах, в лесу и в поле. Ватолин решил, что под вечер его все равно никто не хватится, на крайний случай можно как-то объяснить свое отсутствие, и сказал небрежно, глядя в сторону: