Песня кончилась. Но гитара еще звучала. Синельников, склонив голову, продолжал перебирать струны, едва касаясь их. И каждому слышалось и виделось что-то совершенно определенное, то, что ему хотелось слышать и видеть.
14
Противник заметно активизировался. В небе зачастил разведывательный самолет — «рама». Опять начались бомбежки ближних коммуникаций. Начальник разведки Сахно докладывал: каждую ночь с той стороны переднего края слышен шум моторов. Да и майор Машковцев на очередном совещании прямо заявил:
— Немцы готовятся. Так что, дорогие товарищи, курорт, считайте, закончен. А то некоторые банкеты начали устраивать… С пением задушевных, извините, песен. А Родина, между прочим, этим певцам присваивает очередные звания… Вот.
Майор зачитал приказ о присвоении очередных званий командирам артиллерийского полка. Ватолин и Заруднев стали старшими лейтенантами, Сахно и Синельников — лейтенантами.
— Чем надо ответить на эту честь? — вопрошал Машковцев. — В ответ на эту честь и заботу надо головы сложить. — Замолк и поспешно добавил: — А врага не пропустить. У меня все. Прошу немедленно разъехаться по подразделениям…
Приказ о присвоении очередного звания не удивил Ватолина, он знал, что повышение ему положено через два месяца пребывания на фронте, а прошло больше. Лишь подумал: придется еще один «кубарь» вдеть, а где его взять? Впрочем, у Недайводы найдется.
При выходе ему весело мигнул командир третьего дивизиона Борейшо. Костя понял: приветствует в связи с повышением.
…Немцы готовились. И ни Машковцев, ни Кормановский, ни Борейшо с Ватолиным не знали, что активность противнику — последняя в преддверии зимы вспышка, яркая, но последняя. И не могли знать, потому что последняя она или предпоследняя — зависело от них, от Машковцева и Кормановского, от Борейшо и Ватолина, от всех, кто стоял сейчас на восточной окраине города. Им гасить эту вспышку. А чем гасить, если руки и без того сплошь обожжены. Обожжены так, что к чему ни притронься — больно нестерпимо.
Эту боль старший лейтенант Ватолин остро ощутил той же ночью в Атуевке. Перед рассветом добрался до командного пункта стрелкового полка и, кажется, впервые не застал на месте Кормановского.
— г Ушел в батальоны, — пояснил помначштаба Николай Петрович. — Обстановка напряженнейшая. Ждем.
Чего ждали — стало сразу ясно в батальоне, поддерживаемом пятой батареей. Траншеи углублены, ячейки для стрелков расчищены, в них разложены гранаты. Больше обычного и ящиков с патронами у противотанковых ружей. Но ружей, как показалось Ватолину, меньше, чем было, а сорокапятимиллиметровых пушек вовсе не видно. И стрелков — тут один, там двое. Впрочем, остальные, возможно, отдыхают в укрытии под фундаментом бывшего дома.
У крутого спуска в укрытие Ватолип с Зарудневым разглядели Кормановского и командира батальона, того, что заходил когда-то с докладом к командиру полка, худого и невзрачного. Они о чем-то тихо беседовали. Командир батальона глядел в землю и время от времени согласно кивал. До Ватолина с Зарудневым донеслись слова майора:
— Возьми себя в руки, Просолов. Не так страшен черт… И помни, что ты не один…
— Возьму, товарищ майор, — ответил тот и поднял голову.
Ватолин подумал: и все-таки, когда уйдет Кормановский, он останется один. Пусть с ним еще находящийся в строю командир роты, с ним бойцы (строго говоря, горстка бойцов) и комроты, и бойцы оглядываются на него, командира батальона. Он главный на этом опаснейшем участке обороны. Ватолин невольно поежился, представив себя на его месте.
Майор заметил артиллеристов, сдержанно поздоровался. Ватолин ждал, что сейчас, как обычно, обрисует обстановку, поделится своими заботами. Но Кормановский только спросил:
— Вы ко мне? — и кивнул: устраивайтесь, мол.
Ватолин сел. А Заруднев осматривал крутой лаз в укрытие, обошел вокруг него, направился в траншею, к самому брустверу, поговорил о чем-то с бойцом у противотанкового ружья.
Ватолин следил за ним и начинал злиться. Во-первых, Витя, как всегда, суетился. Неисправим! Во-вторых, выглядел так, будто радовался чему-то. Какая тут может быть радость? И вдобавок — это неистребимое в нем щегольство. Ну, щегольство не щегольство, а какая-то невосприимчивость к окопной неустроенности, к грязи: можно было подумать, что он сегодня прибыл из глубокого тыла и с детской наивностью дивится всему увиденному впервые.
Обычно командир дивизиона вполне одобрял эту Витину невосприимчивость, даже завидовал ей, а сейчас она раздражала. Может быть, потому что рядом с ним, с Витей, очень уж невыгодно смотрелся симпатичный командир батальона.