— Положено, — откликнулся зам по тылу.
— Верно. — Начальник политотдела поочередно взглянул на своих собеседников и задержался на Карпове. — Так кто из нас прав?
— Поразительно: без году неделя служишь в отряде, а биографию мою знаешь назубок.
— Не только вашу. По долгу службы обязан хорошо знать всех коммунистов отряда. А служу, между прочим, уже четвертый месяц. Срок достаточный. — И тут же, отбросив шутливый тон, Тимофеев признал: — Да, положение у Григория Поликарповича непростое. Не так-то просто из него выбраться. Если не возражаете, поговорю с начальником политотдела округа. Может, в другой части есть вакансия. А то неудобно получилось.
— Хуже некуда, — заметил Лазарев.
— Позвонить и я могу. Но пока не надо, — решил Карпов.
Охи да вздохи Кондратюку помочь не могли — это Павел Андреевич понимал. В армии один закон: приказ есть приказ! И, как говорится, не рыпайся.
Совершенно неожиданно в кабинет вошел Кондратюк. Приземистый, коренастый, туго перетянутый по плотной талии офицерским ремнем. Он энергично качнул непокрытой головой:
— Здравия желаю! — Походкой уверенного в себе, хорошо отдохнувшего человека прошел к письменному столу. — Разрешите доложить документы на подпись? Поднакопилось за ваше отсутствие.
— Срочные?
— Аттестационные материалы, отчет по инженерному оборудованию. Остальные обождут.
— Ладно. Клади.
Ища свободного места, Григорий Поликарпович окинул взглядом маленький столик, на котором лежали папки с утренней почтой, газеты, донесение Мелешко и копия окружного приказа. На последнем он задержался.
Стоило Кондратюку устремить взгляд к приказу, как трое остальных, словно сговорившись, одновременно посмотрели на Григория Поликарповича, и тот смутился, быстро отвел глаза в сторону.
— Там для вас личный пакет из округа, — проговорил он с излишней поспешностью. — Из санслужбы. Видимо, путевки прислали.
Павел Андреевич не был рад путевкам, он, пожалуй, даже огорчился, но куда больше раздосадовал его несвоевременный приход Кондратюка. Мог бы повременить с документами. Что ему сказать? Безо всяких предисловий, как есть, бухнуть — и с плеч долой? Но ведь это равносильно удару кирпичом по затылку. Подождать какое-то время? А что потом? Потом — то же самое. Будет так же больно.
— Обождет пакет, — процедил Карпов после затянувшегося молчания. — Дядя за меня в отпуск поедет. Вот так-то, Григорий Поликарпович. Понял?
— Какой дядя? Путевки именные.
— Именные, да не про нас. — Карпов раздумывал недолго. Резким движением склонился над столом, схватил кончиками пальцев странички приказа. — На вот, читай. И ни о чем меня не спрашивай. Знаю столько же, сколько и ты.
Спокойно, словно речь шла о другом человеке, Кондратюк, шевеля губами, читал строки, которые фактически подводили черту под его военной карьерой. На его лице не было заметно волнения.
«А я волновался», — с какой-то досадой подумал Карпов.
Павел Андреевич наблюдал за Кондратюком, пока тот, казалось, слишком долго читал четыре строчки приказа, не отвел глаз, когда тот с прежним спокойствием положил странички на стол и, не спросив разрешения, тяжело опустился на стул, но тут же, словно опомнившись, встал, уставился в пространство, шумно перевел дыхание, не в силах произнести ни слова. Немолодой уже офицер с седеющими висками стоял, слегка расставив крепкие ноги, туго обтянутые голенищами начищенных сапог, сомкнув губы и выставив вперед подбородок; он ждал каких-то слов, а может быть, просто разрешения выйти из кабинета.
— С Суровым работать не буду, — неожиданно громко и твердо произнес Кондратюк. — Такого быть не должно: яйца курей не учат.
По сути дела, Григорий Поликарпович повторил мысли Карпова. Но это ничего не меняло: во мнениях относительно молодости Сурова они не разошлись.
И тем не менее Павел Андреевич возмутился:
— Что значит — не буду! Прикажут — будешь. Мало ли кто кому не нравится. В свое время Мелешко Иван Васильевич с меня, как говорится, шкуру драл, когда был отделенным, а я у него в отделении пулеметчиком. Со временем роли поменялись. И что? Служим. Не разглагольствуем. Так что давай, Григорий Поликарпович, выдержку соблюдать.
— Не смогу я.
— А ты моги.
Произнеся последнее слово, Павел Андреевич, однако, не почувствовал себя правым. Легко сказать — моги. А сам в положении Кондратюка небось вряд ли нашел бы в себе силы превозмочь обиду.
— И вы не смогли бы, — услышал вдруг задумавшийся Павел Андреевич.
— Твоя правда, Поликарпович, не смог бы.