Выбрать главу

— Живы будем.

Повеселевшие, шумной гурьбой повалили в столовую; кому-то пришло в голову сдвинуть столики — будто предстояло шумное празднество, и, когда повар с рабочим по кухне принесли алюминиевые тарелки с вареной треской и картофельным пюре, приправленным подсолнечным маслом с поджаренным луком, Иванову показалось, что ничего вкуснее он никогда в жизни своей не едал.

Им было весело и тревожно. Кроме Лабойко. Парень сидел сумрачный, молча жевал, не участвуя в разговоре.

Беспокойство остальных обнаруживалось в брошенном кем-нибудь из сидящих к окну мимолетном взгляде — там, за оградой, пролегала граница, оттуда лился пылающий свет, казалось, над горизонтом пылал, бушуя, пожар, и отблески его розово отражались на побеленной известью стенке столовой.

Потом был чай. Крутой и крепкий до темной коричневости «пограничный» чай. Его долго пили, обжигаясь и от удовольствия громко крякая. Лабойко единственный чая не пил.

— Чего засмутковав, Яков? Тащи балалайку, вдарь по струнам, чтоб ноги сами гопака вжарили. Га, Яков? Дело говорю, что молчишь? — Черненко, не поднимаясь из-за стола, широко раскинул руки, словно и впрямь собрался плясать. — Давай, земляче, давай уважь просьбу.

— Тебе абы плясать.

— А тебе?.. Черный кот дорогу перебег? Ты же холостой, неженатый, девки письмами атакуют. Или ты их?

— Ну тебя.

— Не, правда ж. Сегодня целых два получил. Все ему мало. От глаза завидущие, руки загребущие. Як тоби не ай-ай-ай, Лабойко! Батьки промашку дали: тебя в семнадцать оженить надо было… — Он запнулся на полуфразе, разом сбросив наигранную развязность, — З дому письма?

— Н-ну.

— Что там?

За столом стало тихо.

— Что? — переспросил Лабойко и сморщился. — Обоих братов призвали.

— Так что?

— А то, что свое отслужили давно. Женатые. В хате одни бабы да пацаны.

— Призвали и отпустят, — нашелся Черненко. — Заварушка пройдеть, и братаны додому пове́рнутся. Нашел заботу! Лучше про свадьбу подумай, бо мы все до тебя приедем. Верно, товарищ старший лейтенант, приедем все гамузом?

— Можно. — Иванов посмотрел на часы: они у него были крупные, с луковицу, с двумя крышками. — На свадьбу можно.

— Слыхал, Лабойко? Три к носу и раньше срока не заказывай панихиду.

Скупое воинское застолье длилось недолго, а под конец и не больно-то оживленно. Старания Черненко были не в состоянии надолго отогнать напряженность, в какой они жили все эти последние месяцы и дни, ожидая самого худшего, что может ждать пограничника, и тайно надеясь, что оно их минет. Но вряд ли кто из сидящих сейчас за сдвинутыми столами догадывался, вряд ли кто из них, обминая пальцами бугристые «махорковые» сигареты, подумал, что никогда больше — ни завтра, ни через год — не собраться им вместе, как собрались сейчас на последний свой мирный ужин, и не одному Лабойко суждено судьбой навечно остаться в холостяках.

— Спасибо, ребята, — поднявшись, сказал Иванов. — Кино сегодня. Уже идет. Вы не забыли?

— Как можно! — за всех отозвался Ведерников. — Закурите наших, товарищ старший лейтенант. — Он выщелкнул сигарету.

Иванов кивнул, закурив, хотел что-то сказать напоследок, но, махнув рукой, молча ушел.

11

«…Не мог я смотреть кино: сосет и сосет тоска… Вышли на улицу. Темно, тихо… Разговорились. Я больше молчал. А Леша, Новиков, значит, в тот вечер душу приоткрыл. В тот вечер я понял, какой он человек. Предчувствие, как говорится, не обмануло… Как знал, что в последний раз вместе на границу пойдем…»

(Свидетельство С. Ведерникова)

Ведерников неоднократно порывался уйти, но Новиков каждый раз возвращал его на прежнее место, придерживая за локоть.

Часто рвалась лента, и всякий раз, когда механик зажигал лампочку кинопроектора, чтобы при свете склеить концы, в наклонном конусе света возникали потные, возбужденные лица, слышались недовольные возгласы. Было душно, угарно, пахло ацетоном и распаренными телами — занавешенные окна не пропускали свежего воздуха. Снаружи, то усиливаясь, то ослабевая, доносился перестук работающего движка. Мотор чмыхал, сопел, будто захлебывался, снова стрекотал аппарат, опять рвалась лента.

— К чертям с таким кино! — чертыхнулся Ведерников. — Я пошел, сержант, ты как хочешь. — Пригнувшись, стал выбираться к выходу.

Новиков пошел вслед за ним.

Они прошли в глубь двора, к скамье у ограды. Отсюда до реки было метров двести, не больше, веяло свежестью. Закурили. В темноте возгорались жаринки и тут же блекли под пеплом после каждой затяжки. Было темно и тихо, и, если бы не слышавшийся с очень далекого расстояния рокот, могло показаться, что на сопредельной стороне нет никого и немцы оттуда убрались.