— С вас довольно, леди, — говорит бармен.
— Вот только этого не надо, а.
Я поднимаю тост за Фаррен и ее новообретенных любовников, за моих старых любовников. Я люблю их. Я скучаю по ним. Как же, черт побери, я скучаю по ним. Мне их не хватает! Я говорю бармену: мой Борис, мой Хуан, мой Хьюго, мой Клод, мой Рико, мой Роджер и Боб. За Пола X. и Пола Д. и даже Пола Р. За Стива и Самира, и Кена, за Давида и Голиафа, за Джека, за Джеффа, за Джерри, за них всех, за всех них, за каждого в отдельности.
«Первая Временная носила фетровую шляпу, — рассказывала бабушка. — У Первой Временной, знаешь ли, было отличное чувство стиля. Изысканное. Первая Временная собирала сумку в офис, а ее офисом был весь мир. Она собирала в сумку монеты, носовые платки, едуна непредвиденный случай, питьевую воду, книги в мягких обложках и паспорт для простоты передвижения. У нее были стрелки на чулках, и она знала, как от них избавиться. Она умела ругаться, как портовый грузчик, но делала это только в порту. Она умела бегать на каблуках! И могла добежать куда угодно. Она нигде надолго не задерживалась.
Когда-то, когда твоя мама была еще маленькой, я знала много временных. Я знала женщину, которая знала женщину, чья троюродная кузина по прабабушке знала женщину, которая была знакома с Первой Временной. Та ей не слишком нравилась. Но кто говорил, что она должна всем нравиться?
Каждую ночь Первая Временная загадывала желание, и желала она стабильности. Она хотела, чтобы стабильность наступила быстро и неожиданно, словно тонна кирпичей, словно рояль, падающий из окна ей на голову. Первая Временная загадывала желание каждую ночь, и кто я такая, чтобы говорить, сбылось ли оно? Это не того рода история на ночь, цыпленок.
Первая Временная была готова. В наши дни уже никто не бывает готов. Помни, твоя бабушка пыталась подготовить тебя к чему-то. К чему угодно. Помни, слушай свою маму. Твоя мама не была Первой Временной, но она — не последняя. Она кое-что кое о чем знает».
Домашняя работа
Я встречаю утро на задворках бара, возле мусорки, воняющей бухлом и склизкой от дождя. Надо мной склоняется лицо мальчика и закрывает солнце, точно низкое облако.
— Поговори со мной, — предлагает он, — вместо того, чтобы говорить с самой собой.
На вид ему не больше семи лет.
— Конечно, — говорю я. — Привет.
— Что ты здесь делаешь? — спрашивает он.
— Ищу работу.
Он не смеется надо мной, а вместо этого очень серьезно кивает. Протягивает руку, чтобы помочь мне сесть ровно.
— У меня есть для тебя временная работа, — говорит он. — Я тебе заплачу.
Я соглашаюсь пойти с ним к его дому и поработать его мамой. Выбрасываю сигареты в мусорку, наконец забывая этот старый, временный навык. Он ведет меня по аллее сквозь заросли деревьев, мимо тюрьмы, в глубь леса, к полянке, к небольшому кварталу домов, примыкающему к речке. Еце-то в процессе мы переходим улицу, и я понимаю, что он держит меня за руку.
В его квартире никого, да и все здание выглядит заброшенным. В пустых коридорах нет ничего, что могло бы поймать звуки, заглушить их, так что они отскакивают от стен, точно мячики для пинг-понга. Мышиный писк, треск проседающих опор, бумажно-тонкие стены, обклеенные обоями вкривь и вкось. В одном углу находится кухня, в другом — диван. Под ковром на полу скопились тонны пыли.
— Вот, садись, — говорит он и указывает на пол, ногой поправляя уголок ковра.
Мы садимся друг напротив друга.
— А где твоя настоящая мама? — спрашиваю я.
— Ее похитили пираты. Но она скоро вернется домой.
Вспоминаю Дарлу, зубами срывающую крышку с бутылки эля, и храню молчание. Пленники подземелий, добыча пиратов.
Из-под дивана выползает котенок и устраивается у мальчика на коленях.
— Пираты любят котиков? — спрашивает он дрожащим голосом.
— Пираты не мурчат, — говорю я. — Ничего не бойся.
Котенок сворачивается у мальчика на груди и вцепляется коготками в его рубашку, когда он подымается.
— Надень это, — говорит мальчик и протягивает мне мамин фартук, ее тапочки, ее домашнее платье, ее рубашку, ее кожаную куртку, ее маскарадный костюм, ее узкие джинсы, ее ночную рубашку, ее купальную шапочку.
— Твоя настоящая мама была довольно крутой.
— Она и сейчас такая.