В Хааре будут держать, пока не выгонишь зверя, не выгоришь, опустошенный яростью своего нутра. Потом отпустят, потухшего и пустого; а окончательно иссохнув, ты однажды снова напьешься. Вновь обернешься псом, который воет на Бога…
Три дня понадобилось телу, чтобы войти в режим, в котором оно заново научилось спать. До тех пор Ц. временами ненадолго впадал в беспамятство, равносильное полной апатии. Полузакрыв глаза, лежал на спине и сквозь красноватую дымку воспринимал все, что делалось вокруг, но ничего не мог истолковать. Три ночи и почти три дня продержалась в нем ледяная стужа мюнхенского вокзала, ступни, словно примерзшие к бетонному полу вокзального вестибюля, ничего не чувствовали. Наконец от этих ступней как будто повеяло теплом, и он сразу заснул.
Когда на утро четвертого дня он встал с кровати, одна из сестер заметила, что он проспал больше пятнадцати часов. Ему велели отправляться под душ, выдали маленький бритвенный прибор. В зеркале душевой он насилу себя узнал: гротескный призрак со свалявшимися всклокоченными патлами и седой щетиной в полсантиметра; вокруг налитых кровью глаз – морщины цвета айвы. После душа он почувствовал, что в последние дни ничего не ел, по крайней мере ничего такого не помнит; он жадно глотал слизистый супчик без цвета и запаха, который вместе с горой хлеба раздали утром. После завтрака на отделении воцарялась благоговейная тишина, атмосфера почти церковная. Разрешение выходить в коридор он испросил уже два дня назад. С тех пор как его жизнь в ГДР закончилась, находиться взаперти для него невыносимо! – патетически объявил он. И врач, как это ни странно, дал свое согласие. Так Ц. выдвинулся в группу пациентов, у которых процесс детоксикации протекал успешно и за которыми признавалось право выходить в коридор. Почти шестнадцать часов в сутки мужчины смиренно и молчаливо бродили по коридорам.
В коридорах этих Ц. поначалу жутко плутал, пока наконец не определил для себя круговой маршрут, которого впредь и держался, никогда не меняя вектор движения. Это был переход, опоясывающий бетонный параллелепипед наподобие наружной галереи. Сперва он ходил быстро, суетливо, подавшись туловищем вперед, но вскоре почувствовал, что не справляется с темпом. И приноровился к вялой рысце, принятой на отделении. Это был своего рода беглый шаг, только медленнее самой неторопливой прогулки и почти без отрыва подошв от пола. Машинальная манера передвижения; казалось, так продвигаются через вечность. Но сперва ее нужно было освоить; не осилив и десяти кругов, Ц. в изнеможении упал на угловую скамью в одной из курилок. Переждал, пока неистощимый источник тревоги внутри опять не забурлил, не погнал дальше.
В нем все еще жило нечто, что стремилось обгонять других пациентов; одна из сестер сделала Ц. замечание, призвав вести себя поспокойнее. Возможно, навязчивый соревновательный стиль приводил в возбуждение остальных бегунов по кругу. Но он, как будто лишившись всякой способности к покою, спешил вперед, пока не начинал задыхаться и кашлять. Он считал круги, и выходило все меньше, но в курилках тоже выдерживал от силы пару минут. И тогда решил наборматывать, в такт своим шаркающим шагам, одно слово – итог, конечный продукт забытых мыслей. «Кончено. Кончено. Кончено…» – это было как эхо, цитата.
Завернув однажды за угол, в светлом, до блеска начищенном коридоре, он устремился к яркой застекленной стене и сослепу врезался в привидение, оказавшееся тем длинным, худым как щепка мужчиной, за которым Ц. в свою первую или вторую хаарскую ночь бессовестно, как представлялось ему сейчас, наблюдал.
– Виноват, – пробормотал Ц.
В ответ раздалось:
– Ты, часом, не тот, у кого курево есть?
Сигареты у Ц. имелись; бритву, очки для чтения, книгу он забыл, но пару пачек сигарет в сумку бросил. Ц. обнаружил, что мужчина вовсе не так стар, как казалось; сейчас он тоже был тщательно выбрит, с лица отступило безумие. Он и тут, при всем честном народе, щеголял все в тех же обвисших подштанниках и нижней рубахе мышиного цвета. На сутулом немощном теле болталась ворсистая вязаная кофта, из стоптанных тапок торчали голые щиколотки. Ц. так и подмывало спросить, что тот имел в виду под катастрофой, каких наци страшился, но как-то не хотелось наводить разговор на эпизод своего ночного шпионства. Ц. не знал, что сказать, и, после того как они смущенно перекурили, спросил за неимением лучшей темы:
– А чем вы вообще занимаетесь, что будете делать, когда выйдете отсюда?