– Что? – Ц., все еще игравший в рассеянного и очень занятого гражданина, содрогнулся.
– Вам обязательно нужно побриться, – сказал пограничник. – А то вас уже с фотографией не сличишь.
– О… – протянул Ц., – вот увидите, когда я буду завтра возвращаться домой, я буду побрит. Просто бритву в «Кемпинском» забыл…
– Ну, будем надеяться, что ее там не сперли, – неожиданно дружелюбно осклабился пограничник.
Получив свой штемпель, Ц. и поспешил вперед по узенькому вольеру вдоль железных перилец – ни дать ни взять чемоданчик на конвейерной ленте – до последней стальной двери, где стоял еще один проверяющий. Тот мельком взглянул на штемпель и сделал рукой разрешающий жест.
Потом, оказавшись в желтушно-буром кафельном зале – до чего это был отвратный цвет, – он никогда не решался обернуться на последнего пограничника… должно быть, из страха, что окликнут: «А ну-ка подите сюда, гражданин!» на явственно саксонском наречии; он так и слышал, как гулко разносится по залу голос. Нет, просто он, наверное, – затылком чувствовал взгляды пограничной охраны. – Неужто и вправду могут окликнуть? Ведь желтушно-бурый зал – это уже территория Западного Берлина… предположительно! Если сейчас послышится голос, то, пожалуй, вообще не нужно никак реагировать: он не слышит окрика и тупо идет вперед. Что они делают? Догоняют, берут за рукав, пока еще мягко, без шума. Но хватка вполне ощутима, молниеносно может стать полицейским захватом: «Дайте-ка ваш паспорт на секундочку!» Вырваться и бежать? Швырнуть, допустим, сумку в морду тому пограничнику – и ноги в руки. Если там, наверху, не подоспеет поезд – он погиб. На этом перроне небось каждый второй или третий – из Штази. Смешно… что он сделает, если они отловят его на Цоо: хлороформ под нос – и в машину? Никому ведь нет дела. Никто даже и не заметит.
Обернулся он, только когда стал подниматься к электричкам наземного метро. Пограничный полицейский и не думал глядеть ему вслед, он глядел на часы, поджидая сменщика. Никто его не окликнул… и тем не менее в зале, казалось, как-то странно попахивало хлороформом. Казалось, запах исходил от этой неприятной, желтушно-бурой краски, матовой масляной краски с едким солоноватым запахом старых вокзалов, где всегда недотапливают. Когда в книгах (из раздела Холокост amp; Гулаг) ему встречалось слово Лубянка, он всегда видел перед собой коридоры этой тюрьмы, выкрашенные точно такой же краской. Да, это Лубянка источает, как ему чудилось, холодный, липкий запах краски и хлороформа, от которого слепнешь; и запах этот распространился до западных рубежей так называемой ГДР и никогда уже из этой страны не выветрится…
Запах хлороформа отступал, только когда он стоял в вагоне надземки (на станции «Фридрихштрассе» сесть никогда не удавалось), или на следующей остановке. Когда, например, входили бомжи: они брали поезд на абордаж, водворялись в вагон, нагло гоготали, рыком усмиряли своры своих собак, раскованно плюхались на пол. Они были пьяные, в лохмотьях, с гноящимися глазами, неуверенные… но неуверенные каким-то иным, почти завидным для Ц. образом; здесь, в метро, они были у себя дома. Даже когда появлялись контролеры, бомжи все равно чувствовали себя дома, их уже уводили, а они все отпускали свои сальные шутки. Затесавшись среди бомжей, он воровато приложился к бутылке виски, купленной в Пробстцелла; те смотрели на это как на нечто само собой разумеющееся. Виски наконец вышибло из ноздрей запах хлороформа.
«Лертер Банхоф», «Бельвю», «Тиргартен», «Цоо»; спустившись по лесенкам с перрона на первый этаж, он выбросил в урну пустую бутыль и стал бесцельно бродить по переходам вокзала, где вскоре заплутал. Вдруг оказался у двери в книжную лавку имени Генриха Гейне, он повернул ручку, дверь подалась, было еще открыто. Эта лавка – сущий книжный рай – была, похоже, открыта всегда, днем и ночью; бочком, правое плечо вперед, левое осторожно подтягивая сзади, пробираешься, бывало, узкими ущельями между отвесными книжными скалами и все-таки то и дело сшибаешь шаткие книжные башни. Эта лавка – атомный реактор литературы, взорвись она – и силой человеческого духа глобус, кажется, пробуравит до земного ядра. Ц. целеустремленно пробрался к кассе, слева от которой стоял небольшой стеллаж, до отказа набитый сюрреалистами и дадаистами, в основном продукцией мелких издательств. Он купил книгу под названием «Сегодня, или Душа в двадцатом веке» Артура Кравана, странной и не вполне прозрачной личности из круга французских сюрреалистов. Краван был персонажем, словно придуманным романистом; боксер, заодно сочинявший стихи, и не только стихи. Он же издавал одноименный журнал «Сегодня»; вышло, впрочем, всего лишь пять номеров. Какое-то время его поддерживал Андре Бретон; однажды, в 1916 году, он вышел на ринг против чемпиона мира американца Джека Джонсона, в первом раунде был отправлен в нокаут. Потом скрылся за океан (видимо, на одном корабле с Троцким), в тридцать с небольшим утонул в Мексике, катаясь на лодке. Когда Ц. впервые прочел его сумрачную биографию, он сразу подумал: «Со мной такого не случится, этот век я переживу!»