Книжка стоила всего двенадцать марок; расплачиваясь, он с ужасом обнаружил, что разменял предпоследнюю сотню.
Было начало двенадцатого ночи, когда наконец, перейдя через улицу, он оказался в «Пресс-кафе» напротив вокзала. Приезжая в Западный Берлин, он первым делом шел в это кафе, работавшее круглосуточно: здесь он приводил в порядок свои мысли. И приводил их в порядок снова и снова, когда часами, полночи, с пустым брюхом, с траченой душой, без всякой надежды остановиться, вышагивал по маршруту, который мысленно сложил в свой «треугольник». Потом снова сидел, тяжело дыша, с багровым лицом в «Пресс-кафе»…
Если сесть у окна, то взгляд упирался в самый центр метрополии – только стекло отделяло тебя от распоясавшейся яростной стихии людского движения. На перекрестке стоял в пробке автомобильный поток, шедший слева, из-под моста, стояли в пробке ненужные автомобили, выезжавшие с Харденбергплатц, стоял транспорт, идущий по Будапештерштрассе, a на выезде с Йоахимсталерштрассе стояла, подрагивая, татарская орда сверкающих машин, поджидая, когда светофор даст сигнал к атаке. Надо всем этим кружил психоделический дымок пестро окрашенных выхлопных газов. А в самой гуще пробки – пешеходы; не обращая внимания на исступленное мигание светофоров, они стояли посреди улицы, многословно судача о футбольном матче. В центре высился прямой как палка, сумасшедший старик, он истошно вопил и подбрасывал в воздух кипы отпечатанных листовок. Пронзительно завывая сиренами, к киоскам на Харденбергплатц рванули полицейские автомашины, ватага полицейских пошла на штурм, атаковала скопление дилеров, уложила на асфальт, заковала в наручники. В сочащейся сырости декабрьской ночи дорожное покрытие отразило игру трепещущих красок. Печальное небо было Джексоном Поллоком, расписавшим улицу пестрыми слезками и волшебными крапинами. Ц. чувствовал, как его мозг начинает медленно пожирать безумие красок, под крышей черепа заскулило сентиментальное бешенство. Официантка-полька хорошо понимала, что с ним творится, часто к нему подходила, приносила то шнапс, то кофе, успокаивала своими шуточками и раскатистым «р». Не важно, что с ним происходило, – хмель и усталость составляли сейчас состояние, с которым тело его соглашалось. Он встал, в мыслях – развал, в членах – беспамятство, заплатил и пошел привычным своим путем.
Он не направился сразу к Кантштрассе, выводившей прямиком к площади Савиньи; перешел Йоахимсталер и по правой стороне двинулся вперед, в сторону руины Гедехтнискирхе. Сплошной вереницей тянулись здесь порнокино, стриптиз-бары и секс-шопы, весь левый фронт зданий состоял из заведений этого рода. Дойдя до конца тротуара, где улица поворачивала под острым углом, он оказался в самом начале Кантштрассе. Если пройти по переходу, прорытому под мощным уродливым бетонным строением, подпертым колоннами, и податься к Йоахимсталерштрассе, то бишь обратно, то и здесь не миновать скопления секс-кино и прочего. И впереди, на Йоахимсталер, этого добра было видимо-невидимо. Этот путь и был тем, что он называл своим «треугольником».
Он помнил, как проводил здесь порой целые ночи, переходя от одного ресторана к другому, но никогда не решаясь заглянуть внутрь. Больше всего хотелось, чтобы кто-нибудь – в воображении непременно женщина – пригласил бы его заглянуть в одну из этих сумрачных каверн. Треугольник улиц был его магическим треугольником, по бедрам которого, мучась возрастающей одышкой, он вышагивал час за часом, подав туловище вперед/вперив, как пес, взгляд в землю, в вечном страхе, что вот-вот его начнут замечать… Того, кто бегает тут как заведенный, непременно заметят, думал он. Поэтому, проходя мимо сверкающих подъездов, где в дверях висели стеклянные ящички с фотографиями и анонсами ожидаемой программы, он ускорял шаг. И, лишь очутившись на более безобидном участке улицы, переходил на прогулочный шаг. Внизу, на Йоахимсталер, на амплитуде своего треугольника, всякий раз думал: пока хватит…
От угла доплетался, едва волоча ноги, до «Пресс-кафе», где пил кофе с коньяком и отдыхал. Объясняясь С полькой официанткой, все чаще и чаще заходился в кашле; нервное волнение, которому не позволялось прорваться наружу, выходило на волю горловыми конвульсиями; официантка увещевала его, приговаривая С польским акцентом: «Не курите, если вам не можно…»