Он знал, что не сможет сейчас забрать сумку и направиться к площади Савиньи (какое там!), что снова двинет к Гедехтнискирхе… или же, для разнообразия, сперва по Йоахимсталер, потом по Кантштрассе – до начала улицы, потом, завернув за угол, – обратно в «Пресс-кафе»… ни в один из стеклянных ящичков он пока так и не заглянул и сейчас, завернув за угол, пошел медленнее, приостановился, как бы случайно, перед одним из входов и стал прикуривать; глаза пожирали ящик, но было далековато. Он поднял голову от все еще горящей зажигалки, шагнул – якобы невзначай – поближе и умудрился налететь на прохожего… Пробормотал: «Извините!» – и, споткнувшись, подался еще на два-три шага к входу. За стеклом показались раздвинутые ляжки, очень стройные, почти нереального цвета; треугольник посредине или прикрыт ладонью, или заклеен красной звездочкой из глянцевой бумаги. Может быть, в одной из витрин, в глубине коридора, звездочка отпадет…
Когда он раз десять и более обходил магическую окружность, когда накатывала усталость и паузы в кафе становились все длиннее – болели ноги, боль поднималась все выше, болел весь костяк, ляжки до самых бедер сводило от напряжения, плечи и руки наливались чугунной тяжестью, – он говорил себе, что сможет расстаться с этим кварталом лишь после того, как заглянет в одно из тех злачных мест. Он чувствовал, что туда ему вовсе не хочется, хотелось идти вперед, стирать ноги до волдырей – да он уже стер их, подошвы огнем горят – день и ночь, заключенный в шинель своей жажды, помешавшись на безысходном желании, ослепленный своей одержимостью… и ослепляемый тем больше, чем дольше шагал вперед, зная, что все равно не увидит того, что жаждет увидеть.
Известно, как там все происходит: входишь в крошечную кабинку, бросаешь монету в прорезь, помеченную красной стрелкой. Поднимаются жалюзи, за стеклом – освещенная комната, где крутится нечто вроде беговой дорожки. На ленте приплясывают несколько раздетых женщин, под ритмичную танцевальную музыку они совершают легкие, почти балетные па. Когда одна из них подъезжает к месту, где подняты жалюзи, она садится на ленту или встает на колени, раздвигает ноги или выставляет зад… но до последней секунды держит руку между ног, и едва отнимает ладонь, как жалюзи падают. В прорезь снова летит монета…
Должно быть, в комнате имеется лампочка, которую видит женщина, и за доли секунды до того, как упадут жалюзи, лампочка загорается…
Он корил себя за то, что не позаботился о ночлеге. Он знал, как кончаются такие ночи, – чай, не впервой. До света, в невызревший час между собакой и волком, в каком-нибудь кафе (только не в «Пресс-кафе»; на этой стадии он туда уже не решался); конченый, потрепанный, с лицом надорванным разочарованиями ночи и серым, как это утро, серенький недоносок, с которым еще неясно, что станется, будет силиться продержаться на кофе и коньяке.
Как же он поедет сейчас на Восток в таком состоянии… в таком смятении, с запахом, которым пропитался у входов в пип-шоу? Перед всегда распахнутыми дверями этих институтов – придуманных специально для его истязания – на тротуар оседали невидимые облака, вобравшие испарения уничтоженных мужчин… ты вдыхал потерянное самолюбие этих темных ползучих личностей, входивших внутрь и выходивших наружу, в одежде и волосах еще несколько дней держались их кишечные газы, их кровь, пот и слезы, подлые выдохи, вздутия, запах сгоревшего семени. И вонь эта перемешивалась с благоуханием чистых женщин, пляшущих перед ними, а в паузах принимающих мягкие обеззараживающие ванны…
Когда на утренней заре он сидел в каком-нибудь кафе и пил, в нем совсем не было Бога. Изгнанный из мира, разбитый до мозга костей. Око, на которое он уповал где-то посредине треугольника своего пути, на него не взглянуло… да и он его не разглядел. Его троичный путь оказался бесконечным пустынным маршем вдоль мертвой ссохлой периферии. Он размышлял, не пройтись ли до пограничного пункта на вокзале Фридрихштрассе пешком – так сказать, для утренней зарядки – или же все-таки наскрести денег на такси.
Нет, через границу ему нельзя. Один раз, прежде чем выйти из треугольника, он все же сунул нос в одно из пип-шоу, чтобы торопливо, как бы невзначай, с видом полной незаинтересованности, поглядеть на освежеванный телесный низ за стеклом. Тут вдруг из-за поворота, откуда доносились ритмичное багровое мерцание и возбуждающий грохот навязчивых ударных, навстречу ему вышел пожилой маленький человечек в легком, летнем на вид пальтеце. «Вот, хочешь? Дарю!» – сказал человечек, протягивая тонкий, свернутый в рулон журнальчик. Ц., испуганно обернувшись в сторону ящика – то был момент, когда он и вправду вынужден был глядеть на разверстую плоть с серебристой или розовой звездочкой между ног, – взял журнал и вежливо поблагодарил. Мужчина кивнул, бросил на Ц. еще один взгляд своих темных печальных глаз и вышел на улицу.