Она заработала кучу денег, но больше всего ее порадовало то, что ее сестры стали чувствовать себя, как последнее дерьмо. Молодежь больше не видела смысла развивать у себя зоны воображения, поскольку они знали, что достаточно нажать на кнопку – и они увидят все, что душе угодно. Молодежь смотрела на отпечатанную страницу или на картину и удивлялась, как «старики» могли «кайфовать» от таких простых и мертвых вещей.
Плохую сестру звали Ним-Ним. Когда ее родители давали ей имя, они понятия не имели, какой гнилой из нее выйдет ним-ним. Изобретение телевидения – это цветочки по сравнению с тем, что она сделала потом! Ее все равно никто не полюбил, потому что она осталась такой же занудой, как раньше, и тогда она придумала автомобиль, компьютер, колючую проволоку, противопехотную мину, пулемет, огнемет и так далее. Вот до чего она была мерзкая тварь.
Подрастали новые поколения. Они уже не знали, что такое воображение, и поэтому не могли представить себе жизнь без всей той дряни, которой их потчевала Ним-Ним. Но самое плохое, что они больше не могли читать интересные, греющие душу истории на лицах друг у друга. А для их предков это было не сложнее, чем сочинять истории, глядя на картины в галерее.
Так жители Бубу, пишет Килгор Траут, «стали самыми беспощадными созданиями в местном скоплении галактик».
6
На пикнике в 2001 году Траут сказал, что жизнь, без сомнения, абсурдна. «Но наши мозги достаточно хорошо устроены, чтобы мы могли приспособиться к неизбежному – грязному фарсу и дурацкой комедии, которые составляют нашу жизнь – с помощью таких вот искусственных откровений», – добавил он. Он имел к виду пикник на берегу под звездным небом. «Если это не прекрасно, то что же?»
Он заявил, что зернышки ореха, сваренные в водорослях с омарами и моллюсками, бесподобны, божественны. Он добавил: «А разве женщины сегодня не похожи на ангелов?» Он наслаждался зернышками ореха и женщинами в воображении. Он не мог грызть орехи, потому что его верхняя вставная челюсть шаталась. Все его сколько-нибудь длительные отношения с женщинами заканчивались катастрофически. Один-единственный раз за всю свою жизнь он попробовал написать рассказ про любовь. Он назвал его «Поцелуй меня еще раз», и вот какие там были слова: «Красивая женщина и пары секунд не может пробыть такой, какой должна бы при такой красоте». Мораль этого рассказа была такова: «Мужчины – сопляки. Женщины – психопатки».
Для меня самым главным искусственным откровением был театр. Траут называл театральные пьесы «искусственными катаклизмами». Он имел в виду, что они тоже забрасывают людей на некоторое время назад и отбирают у них свободу воли. Он сказал: «До того, как жители Земли узнали, что такое природные катаклизмы такого типа, они сами их изобрели». И это правда. Актеры знают, что они произнесут и сделают и чем это закончится – хорошо или плохо, – и они знают это с того самого момента, когда занавес поднимается в первый раз. Но у них нет выбора, кроме как поступать так, как будто они этого не знают.
Да, когда катаклизм в 2001 году отбросил нас обратно в 1991-й, он превратил десять уже прожитых нами лет в наше будущее, и, стало быть, мы сможем вспомнить обо всем, что мы делали и говорили, когда подойдет время сделать это снова.
Когда очередной катаклизм опять заставит вас повторять уже один раз совершенные поступки, не забудьте: представление должно продолжаться!
В этом году я видел несколько искусственных катаклизмов. Наибольшее впечатление на меня произвел один, уже довольно старый. Это была пьеса покойного Торнтона Уайлдера «Наш городок». Я видел ее уже пять или шесть раз, и ни разу не заскучал. А затем нынешней весной этот невинный, сентиментальный шедевр решили поставить в школе моей дочери, и ей, моей дорогой тринадцатилетней Лили, досталась роль мертвеца на кладбище в Гроверс-Корнерс.
Представление отбросило Лили и ее соучеников из вечера, когда они показывали пьесу, обратно в седьмое мая 1901 года! Время – назад! Они стали роботами в воображаемом прошлом Торнтона Уайлдера и оставались ими, пока после похорон героини Эмили в самой последней сцене не опустился занавес. Только после этого они снова смогли очутиться в 1996 году. Только тогда они снова смогли решать, что им говорить и делать. Только тогда к ним вернулась свобода воли.
Я размышлял в тот вечер, пока Лили на сцене притворялась покойником, что, когда она окончит школу, мне будет семьдесят восемь, восемьдесят два – когда окончит колледж, и так далее. Что это, как не воспоминание о будущем?
Что меня в тот вечер по-настоящему поразило – так это прощание Эмили в последней сцене. После того как могильщики, похоронив ее, ушли с холма вниз к своей деревне, она сказала: «Прощай, прощай, мир. Прощай, Гроверс-Корнерс… Мама и папа. Прощайте, тикающие часы… и мамины подсолнухи. Завтраки и кофе. Новая отутюженная одежда и горячие ванны… и сон, а потом – подъем. О, Земля, ты слишком чудесна, чтобы кто-нибудь смог это понять.
Понимают ли люди, что живут, пока они живут? И каждую, каждую минуту?»
Я сам становлюсь своего рода Эмили каждый раз, когда слышу этот монолог. Я еще не умер, но есть на Земле место, такое же простое и безопасное, такое же понятное, такое же приятное, каким было Гроверс-Корнерс на рубеже веков, с такими же тикающими часами, мамой и папой, новой отутюженной одеждой и всем остальным, и с этим местом я уже попрощался, попрощался черт знает как давно.
Это даже не место, это первые семь лет моей жизни, пока сначала Великая депрессия, а потом – Первая мировая война не утопили все в дерьме.
Говорят, что, когда стареешь, первое, что случается, – это у тебя отказывают или глаза, или мозги. Неправда. Первое, что случается, – это разучиваешься парковаться.
И вот я бессвязно бормочу что-то о сценах из пьес, которые все давно забыли, до которых давно никому нет дела, вроде сцены на кладбище в «Нашем городке» или игры в покер у Теннесси Уильямса в «Трамвае „Желание“», или думаю о том, что сказала жена Уилли Ломана после трагически обычного, бестактного, по-американски храброго самоубийства в «Смерти коммивояжера» Артура Миллера.
Она сказала: «За внимание нужно платить».
В «Трамвае „Желание“» Бланш Дюбуа говорит, когда ее увозят в сумасшедший дом после того, как ее изнасиловал зять: «Я всегда зависела от чужой доброты».
Эти речи, эти ситуации, эти люди отмечают этапы моего эмоционального и этического взросления и до сих пор служат мне ориентирами. Это все потому, что, когда я впервые увидел их, вместе со мной в театре была еще целая толпа других людей, поглощенных действием, и поэтому я глаз не мог оторвать от сцены.
Те же самые речи, те же самые ситуации, те же самые люди произвели бы на меня не большее впечатление, чем «Вечерний футбол по понедельникам», если бы я видел их по телевизору, в одиночестве, пялясь в электронно-лучевую трубку и жуя чипсы.
В эпоху зарождения телевидения, когда было всего-то с дюжину каналов, значимые, хорошо написанные драмы, показанные по электронно-лучевой трубке, еще могли заставить нас ощущать себя участниками всеобщего действа, хотя мы на самом деле сидели одни и дома. Программ было так мало, что почти наверняка друзья и родственники смотрели то же, что и мы. Телевизор казался самым настоящим чудом.
Мы даже могли в тот же самый вечер позвонить другу и задать вопрос, ответ на который знали и так: «Ты это видел? Круто!»
Finita la commedia.
7
Я пережил Великую депрессию, я воевал во Вторую мировую войну и ни на что бы не променял ни то, ни другое. Траут утверждал на пикнике, что наша война, в отличие от всех других войн, никогда не окончится – ее увековечит шоу-бизнес. Из-за чего? Из-за нацистской военной формы.