10
На следующий день прямо с утра я отправился на Гелиосштрассе — господин С. дал мне адрес. Легко нашел персиковый дом на западном берегу озера. Дом стоял на холме, несколько в стороне от других построек, массивный и вместе с тем светлый. У него было четыре этажа и еще один — мансардный. На втором этаже имелся общий балкон, а на остальных — небольшие балкончики. Все окна смотрели на юго-запад что до бесконечности продлевало световой день, и последние синеватые отблески уходящего дня изо всех сил старались подольше задержаться в нем. А светло-синие деревянные крылья ставен мягко контрастировали с бледно-персиковыми стенами.
Поляна перед домом была усыпана незабудками, кое-где вспыхивали пионы и крупные маки. Мелкие синие незабудки выделялись на фоне швейцарского зеленого (я убежден, что такой цвет существует, и удивляюсь, как до сих пор никто его не запатентовал). Интересно, можно ли считать шуткой тот факт, что поляна перед геронтопсихиатрическим центром засажена незабудками? Я поднялся на последний этаж, где находилась клиника Гаустина (аренда была оплачена на несколько лет вперед господином С.), нажал на звонок, и Гаустин собственной персоной в своей неизменной водолазке и больших круглых очках открыл мне дверь.
— Разве ты не уехал в Нью-Йорк в тридцать девятом? — спросил я небрежно. — Когда вернулся?
— После войны, — невозмутимо ответил он.
— И что мы сейчас будем делать?
— Комнаты разных периодов. На первое время…
— Комнаты для лечения прошлым? Звучит как название.
— Да, комнаты для лечения прошлым. Клинику «Лечение прошлым». Или город… Останешься?
Я недавно развелся с женой. Хотел попробовать жить на средства от выдуманных историй. Мне очень нравились шестидесятые, я легко увлекался любым прошлым. Разумеется, какие-то периоды я предпочитал другим… Так что мне ничто не мешало остаться здесь ненадолго, на несколько месяцев, не больше. (Я вспомнил Ганса Касторпа и его желание побыть на Волшебной горе всего три недели…)
Гаустин занимал одну из трех квартир на третьем этаже. Самое маленькое помещение у входной двери — кладовка, как он его определил, хотя вряд ли оно когда-нибудь исполняло такую функцию, — служило ему кабинетом. Остальные три комнаты, как и коридор, находились в другом времени. Открываешь дверь и попадаешь прямиком в XX век, в середину шестидесятых. В прихожей — портманто, облицованное «вафельками» темно-зеленого цвета, типичное для того времени — у нас дома был такой. Нужно сказать, что, хотя я родился в конце шестидесятых, помню этот период от начала и до конца, он — часть моего болгарского детства. И это не связано с мистикой, хотя я продолжаю верить, что воспоминания передаются по наследству по прямой линии: воспоминания родителей становятся твоими. Причина тривиальная: шестидесятые, как и все остальное у нас, немного запоздали и появились в Болгарии где-то уже в семидесятые.
На вешалке висело короткое светло-зеленое пальто с двумя рядами деревянных пуговиц. Помнится, я тем утром, когда впервые вошел в квартиру, буквально остолбенел. Это было пальто моей матери. Вот сейчас откроется дверь в гостиную, блеснет типичное рельефное стекло, и появится она — молодая, двадцати с лишним лет, намного моложе меня нынешнего. Хотя когда твоей матери всего двадцать, ты тут же становишься ребенком и в этот момент удивления и радости не знаешь, что делать: обнять ее или просто небрежно произнести: «Мам, я вернулся, пойду в свою комнату». Все это продолжалось секунду… или минуту.
— Добро пожаловать в шестидесятые, — сказал Гаустин, пряча улыбку при виде оцепенения, настигшего меня в прихожей данного десятилетия.
Мне не хотелось расставаться с этой волшебной метаморфозой, поэтому я тут же свернул в детскую. Две кровати, стоящие под углом, покрытые желтой накидкой из мохнатой синтетической ткани. Между кроватями — небольшой комод для постельных принадлежностей. Кровати утыкались в этот комод. Я взглянул на Гаустина, он кивнул, и я бросился на кровать как был — в пиджаке и ботинках. И мое пятидесятилетнее тело тут же стало восьмилетним, утонув в щекочущих волокнах покрывала…
Обои… Как я мог забыть… Обои были настоящим откровением. Их рисунок здесь — за́мок и зеленые лианы — очень напоминал рисунок обоев в моей комнате: светло-зеленые ромбы, вьющиеся растения. Только вместо замка на берегу озера стоял домик. Стократно повторяющиеся зеленые лесные домики у зеленого озера. Пока я засыпал, переносился в домик на обоях, но утром неприятный звон будильника вырывал меня из сна и вышвыривал в квартиру панельного дома. Я невольно взглянул в сторону письменного стола: да, будильник был там, но не тот же самый, а… как бы сказать поточнее… более пестрый, какой-то западный, с Микки-Маусом на циферблате. И вот тут начинались различия. У мальчика, которым я не был, имелась целая коллекция блестящих машинок цвета «метализе» (так мы его называли), как у настоящих машин. У них были открывающиеся дверцы и резиновые колеса. Здесь присутствовали и «форд-мустанг», и «порше», и «бугатти», и «опели», и «мерседесы». Обнаружился даже маленький металлический «роллс-ройс»… Я знал все об этих моделях. Знал, какую скорость они развивают. Сколько километров в час (самое важное — за сколько секунд разгонятся до сотни) и прочее. У меня была такая же коллекция, только на вкладышах от жвачек.