Я встал с кровати и взял со стола машинку. У одного моего одноклассника была точно такая же, ему привез ее из заграницы отец, работавший дальнобойщиком. О, как здорово было иметь отца-дальнобойщика или дядю — водителя фуры, который постоянно ездит в непонятную страну Заграницу и привозит оттуда настоящие джинсы «Левис», шоколадки-пирамидки «Тоблерон» — я их, кстати, никогда не любил, — поющие и светящиеся венецианские гондолы, которые использовались в качестве ночников, пепельницы в виде Акрополя и так далее.
Обязательно полагался и старый номер журнала «Неккерман», по сути немецкий каталог товаров, которыми ты никогда не сможешь обладать, так что каталог сразу терял свое торговое предназначение, становясь всего лишь украшением интерьера. И эротики — добавил бы я с высоты своих малых лет, особенно когда речь шла о разделе дамского белья. Я хорошо помню, что у моего одноклассника журнал лежал в гостиной на маленьком столике с мраморной столешницей, рядом с телефоном, который когда-то тоже служил украшением. Но подлинным сокровищем был не телефон, а «Неккерман». Я отлично понимал, что никогда не смогу иметь все эти блестящие вещи из каталога, но мне важно было знать, что где-то существует мир, в котором они есть.
Плакаты на стенах этой комнаты тоже отличались. Команду «Левский» сезона 1976/77 года в моей детской, которую я вырезал из какой-то газеты, заменил «Аякс» 1967/68 года. Огромный красочный плакат с автографом самого Йохана Кройфа, кумира моего отца, что означало, и моего кумира тоже. Я был Кройфом, а мой брат — Беккенбауэром.
У меня на стене висел плакат The Beatles, самая ценная моя западная вещь, которую я выменял у одноклассника, сына дальнобойщика, за восемнадцать стеклянных шариков. У мальчика из зеркального западного мира плакаты на стене были развешаны беспорядочно, но при ближайшем рассмотрении они могли составить целый роман о его переходном возрасте. Здесь были и Бэтмен, и Супермен (которые отсутствовали в моем восточном детстве, их заменяли Виннету и Марко Королевич), рядом красовался «Сержант Пеппер». На него посматривала кукольная черно-белая Брижит Бардо из какого-то фильма Роже Вадима, идущая по пляжу с развевающимися волосами, еще три мощные красотки, которые были мне незнакомы, наверное, какие-то модельки шестидесятых, и Боб Дилан в кожаной куртке и с гитарой. У меня был Высоцкий.
— Да, совершенно мальчишечья комната, — заметил я.
— У нас есть и девчачья, если хочешь лицезреть Барби и Кена. Идем дальше.
Дальше была гостиная — просторная и светлая. В углу рядом с окном — филодендрон и камыш в высокой керамической вазе на фоне фотообоев, они снова перенесли меня в детство. Я вспомнил, как мы протирали листья филодендрона (какое название!) и фикуса тряпкой, смоченной пивом. Кто-то сказал, что так нужно, и во всех гостиных тогда воняло пивом. Но подлинным откровением и вместе с тем неприкрытым китчем были фотообои. Нам их привез друг отца, дальнобойщик. На них был изображен осенний лес с проглядывающим сквозь деревья солнцем. У моего одноклассника на фотообоях раскинулся гавайский пляж с красивой девушкой на переднем плане. Стену гостиной тоже украшал бесконечный пляж и закат над океаном. А что еще повесить на стену в Швейцарии? Уж точно не Маттерхорн и Альпы…
А вот и маленький квадратный телевизор на четырех ножках.
— «Опера»? — вопросительно смотрю на Гаустина.
— Нет, «Филипс», — отвечает он. — Узнай, кто у кого слизал.
И действительно, форма и все остальное — одно к одному, отдел технического шпионажа республики не дремал. Но вот эти кресла «Тюльпан» — кто знает, почему наши не украли идею, — я видел только в фильмах и в каталоге «Неккерман». Изящные, аэродинамические, какие-то космические, на одной ножке, скорее стебле, с темно-красной обивкой. Конечно, я тут же уселся в одно из них. И сразу захотелось взять со стола шоколадную конфету в блестящем фантике.