Я также узнал, что он иногда сочиняет истории, посвященные концу прошлого века, — именно так он выразился, и мне с трудом удалось сдержать любопытство, сделав вид что я считаю это вполне естественным. Прошлое как-то особенно интересовало его.
Он любил осматривать заброшенные, необитаемые дома, рылся в развалинах, расчищал чердаки, изучал содержимое старых сундуков и собирал всякую ветошь. Иногда ему удавалось сбыть что-нибудь в антикварных лавках или кому-то из знакомых — так он умудрялся обеспечивать себя. Я подумал, что его скромный заказ в тот вечер доказывал, что вряд ли он полностью мог рассчитывать на этот бизнес. Поэтому когда Гаустин, как бы между прочим, небрежно сообщил, что у него имеются три пачки сигарет высшего сорта известной марки «Томасян» 1937 года, я, как заядлый курильщик, поспешил заявить, что давно мечтаю попробовать столь знаменитые сигареты. Он тут же помчался в свое бунгало, а потом с нескрываемым удовольствием смотрел, как я небрежно прикуриваю от оригинальной немецкой спички производства 1928 года. Коробок он мне подарил вдобавок к сигаретам.
— Ну как тебе дух тридцать седьмого? — спросил он меня.
— Что-то горчит, — ответил я. Сигареты и вправду были крепкими, без фильтра, и страшно дымили.
— Это, наверно, из-за бомбардировок Герники в том же году, — тихо промолвил Гаустин. — А может, из-за дирижабля «Гинденбург», самого большого цеппелина в мире, который взорвался тогда же, кажется, шестого мая, не долетев до земли всего ста метров. На борту было девяносто семь человек. Тогда все радиорепортеры плакали навзрыд прямо в эфире. Думаю, такое оседает на табачных листьях…
Я поперхнулся дымом. Погасил сигарету, но ничего не сказал. Он говорил как очевидец, которому стоило немалых усилий превозмочь боль от случившегося.
Я решил резко сменить тему и впервые спросил, как его зовут.
— Зови меня Гаустин, — сказал он и улыбнулся.
— Очень приятно, Ишмаэль, — представился я, как бы подхватывая шутку.
Но он словно не услышал и заявил, что ему очень понравилось стихотворение с подписью Гаустина. Признаться, мне было приятно.
— Кроме того, — продолжил он совсем серьезно, — там сочетаются мои два имени: Августин-Гарибальди. Родители так и не смогли договориться, как меня назвать. Отец настаивал на имени Гарибальди — он был его страстным почитателем. Мать, кроткая умная женщина, три семестра изучала философию в университете, почитала святого Августина и настояла на том. чтобы к моему имени добавить имя святого. Так и получилось, что отец до самой своей смерти звал меня Гарибальди, а мать, объединив имена раннего богослова и позднего революционера, ласково звала Гаустином.
Вот, в общем-то, и вся информация, которой мы обменялись в те пять-шесть дней, что оставались до конца семинара. Конечно, было еще несколько особенно важных моментов обоюдного молчания, но их трудно пересказать.
Ах да, в последний день состоялся еще один короткий разговор. Из него я узнал, что Гаустин живет в небольшом городке в подножии гор Стара-Планина.
— У меня нет телефона, но письма доходят, — сказал он.
Тогда он показался мне бесконечно одиноким и каким-то… непринадлежащим. Именно это слово пришло мне в голову в тот момент. Не принадлежащий никому и ничему на свете, или, точнее, этому миру. Мы наблюдали красивый закат и молчали. Позади нас из прибрежных кустов поднялось целое облако мошкары. Гаустин проследил взглядом за их полетом и задумчиво сказал, что для нас это обычный закат, а для мошек-однодневок — конец жизни. Или что-то вроде того.
— Очень глупо, — сказал я, — какая-то затертая метафора.
Он удивленно взглянул на меня, но ничего не ответил. И только спустя несколько минут тихо промолвил:
— Они не используют метафоры.
…В ноябре случились события, которые всем известны и уже подробно описаны. Я дни напролет проводил на запруженных радостными людьми площадях и не связывался с Гаустином, хотя и часто вспоминал о нем. Были другие дела: я писал свою первую книгу, к тому же женился. Конечно, это все глупые оправдания. Однако и он не писал мне.
Первое послание от Гаустина я получил второго января 1990 года — рождественскую открытку с черно-белым изображением Снегурочки, которую дополнительно раскрасили. Она напоминала Джуди Гарланд. В руках Снегурочка держала подобие волшебной палочки, которой указывала на крупную надпись: «1929 год». На обороте был адрес и лаконичное поздравление, написанное чернилами по правилам тогдашней орфографии — со всевозможными ятями, юсами и твердыми знаками в конце слова. Послание заканчивалось словами: «Смею называть себя твоим. Гаустин». Я тут же ответил ему: поблагодарил за приятный сюрприз, подчеркнув, что оценил его изящную мистификацию.