— Жюль, Жюль, прошу тебя, над тобой все будут смеяться.
Жюль пытался освободиться от перепуганного, вцепившегося в полу его пальто Гонтрана. Жюль заговорит, когда захочет, — уверяла покойная, вышивая под огромной секвойей. Три года, четыре года, ни слова. И вот однажды Жюль, разглядывая портрет предполагаемого предка в синей военной форме голландских полков, отчетливо произнес: «шпага». Все забегали: «Жюль заговорил!» Но больше он не сказал ни слова, только с матерью объяснялся жестами, как немой, надежды таяли. Сейчас все семейство на кладбище, дылда Гермина, везунчик Гонтран, Гастон-простофиля, муж красотки Сильвии… она? акробатка? Не смешите меня, она билеты в кассе продавала. Гастон кусал кулаки. Детям со стены во было видно и мадмуазель Валери, и тетю Урсулу с густыми бровями, и других чуть позади, стоявших кто повыше, на рыхлой земле, кто пониже, на утрамбованной… о, Господи, утрамбованной поверх чего? У открытой могилы положили доски, чтобы ноги не увязли в грязи, шел дождь, не успели виноград собрать, и кончилась хорошая погода? Жюль ринулся к яме, Гонтран пытался его удержать: нет, Жюль, смотри, не говори ничего… но тот проворчал: «Я не могу отпустить ее просто так». Все, кроме регентши, сурово оглядевшей присутствующих в невидимый лорнет, рассмеялись. Жюль никогда больше рта не раскрывал, за исключением того дня, когда рухнула империя Будивиллей и бухгалтер с улыбкой — неужели я улыбаюсь? я на секунду забыл о маленькой дочке — принес им новость: Оноре умер, но совершенно не так, как вы говорите. Гонтран, трефовый король, выходя с кладбища, в бешенстве смотрел вслед проклятой троице, Гастону, Сильвий и Оноре, стоявшей между ним и богатством. Молодые иностранки толкали перед собой колясочки, в которых, судя по коротким ножкам и длине тельца, лежали дети, но вместо голов у них были огромные гипсовые маски, наполовину закрывавшие плечи.
— Жозеф! Эй, Жозеф! Что ты делаешь на дереве?
— Липу рву для старухи Гермины.
— Жозеф!
— Ох! правда, это же твоя тетка, Оноре, ладно, для дамы из поместья Поссесьон!
Жозеф рвал липу и повторял свою роль, роль слуги: да, господа, шпаги наголо, господа! Липа сейчас сплошь в продолговатых бледно-зеленых листиках, на каждом стебельке два бутона и золотистый цветок, отличный момент для сбора, чуть раньше — вкуса нет, чуть позже — чай вызовет кашель у дамы из Поссесьон. Она попросила принести липы. Попросила его, Жозефа. Разве это важно, что ты затеваешь революцию, посылаешь крючки рыбачке, борешься за абсолютную чистоту, приговариваешь Виктора, собаку, негодяя, к смерти, когда дама из замка подзывает тебя после репетиции «Шпаги наголо»: