— Липу! вы меня усыпить решили?
Она запрокинула голову, открыла рот: ха! ха! ха! — а глаза круглые, грустные, прекратит она когда-нибудь смеяться? Липа — большой светлый собор, Жозеф, не упади, малыш, два бледных листика, ни у одного дерева нет таких, два бутона, один распустившийся цветок, его надо сорвать, пока тычинки не порыжели, иногда думаешь, что рвешь цветок, а это зеленая пчела, листья липнут к пальцам, я так люблю липовый чай, и представляете, мальчик…
Жозеф бросился бежать. На крыше Поссесьон Фрида высунула голову в слуховое окно, дом в тридцать комнат — огромное каменное платье под рыжей гривой. Солнце осветило одну сторону пирамиды из траурных вуалей: наверное, уже половина шестого. Мадам Будивилль продолжала смеяться, может быть, мой громкий смех помешает ему вытащить часы, мы догоним Блервиллей, извините за инцидент, Ваше Величество, ох уж эти крестьяне, вообразили, что им все позволено, это сын одного из наших садовников. Липы принес!
— Такой трогательный в своем костюмчике не по росту. Я бы с удовольствием посмотрела поближе на этого маленького рыбачка.
— О! Ваше величество слишком добры.
— Нет, действительно, почему бы ему не остаться, такой очаровашка, носик вздернутый, веснушки, большой рот.
— О! Не желает ли Ваше Величество, чтобы его догнали?
Его?! когда у нас тут и Большеухие есть, например, Блервилли, красавчики, правда, немного расплывшиеся, хотя каждое утро ездят верхом.
— Очаровательный мальчик! Он живет в замке?
Принц вздохнул, вытащил часы, поднял брови и удалился. Пугало в черных вуалях, шутиха, майское дерево последовало за ним, бросив гостей, по пути к пристани ее всю обсыпало листвой, а ветка пурпурного бука вместо шляпы накрыла соломенную башку. Мать ждала на углу дома: наверняка, Жозеф вернется довольный. Но он издалека махал рукой: нет, нет.
— Не получилось, мама, не спрашивай ничего.
Жозеф закрылся в комнате, и только, когда озеро стало золотым, спустился, наконец, сел рядом с матерью на зеленую скамейку под синим виноградом. Он их всех по шею зароет в парках и отдаст на съедение тысячам пчел.
— Там была королева, знаешь.
Вот бы сказать ему: Посмотри, Жозеф, посмотри, кто к нам идет, Королева Ночи, — но она не решалась.
— Это же донжон, кузен Гонтран, — с умным видом говорили кузены из Германии. — У вас же тоже в былые времена практиковался Galgengericht?
— Казнь через повешение? Конечно!
— Вы должны поставить памятник, чтобы… не все семьи имеют право распоряжаться жизнью и смертью слуг.
Роза собирала бумажные формочки, валявшиеся на газоне.
— Наш сосед в Германии заказал мраморную плиту с надписью: «Здесь графы фон Фейхтреслебен — он сам граф — проводили Galgengericht» и принес эту плиту в дар деревне. И был большой праздник, все картофельные поля в серпантине. Нет, Вильгельмина, по правде говоря, не думаю, что здесь это хорошо воспримут. Попытайтесь все-таки… а этот граф, кстати, женился на прыщавой Урсуле, которая при взгляде на свои крупные красные руки, лежавшие на скатерти, заливалась слезами? Слепая! Она еще пожалеет о левой руке, оторванной американской бомбой.
Теперь на улицах, кроме детей без рук, без ног, появились колонны тачек, в которых везли младенцев с лицами, похожими на гипсовые маски, Мертвое море, где плавает изумрудное кольцо, соскользнувшее с пасторского пальца, от нас далеко, виноделием у нас заниматься все дороже, град и милдью уничтожили виноградники, кучера и экономок пришлось выбросить за порог в дорожную пыль: ограничимся кастеляншей, рекомендованной тетей Урсулой-Поль, вот увидите, работает как лошадь и честная, яблочка не возьмет. Немецкие кузены отправились домой, раньше они приезжали на рысачках и пока гостили в Поссесьон, мадам Будивилль, красная от гордости, сопровождала их верхом, теперь конюшню переделали в гараж, над воротами каменное лицо без щеки, отвалившейся из-за жары и запаха кучерского пота.
— Забавная женщина, эта кастелянша.
Они пили кофе за столом как крестьяне, Гермина — в образе жертвы, с компрессом на лбу. Гости придут точно с восьмым ударом часов, раз в год они приглашали в замок нескольких Малоухих, а сегодня решили убить сразу двух зайцев: после приема остались бутерброды и печенье. Малоухие, оторвавшись от застеленных клеенкой кухонных столов, куда не грех локти положить, от овец и от рыбалки, топтались в гостиной. Оноре проплыл мимо на самоходной лодке, вода заливала дно, подгнившая доска расшаталась, надо бы снова удочку закинуть, да крючок за кусты зацепился. Некоторые гости, в черном и сером как птицы, сидели, нахохлившись, на золоченых стульях, от смущенья ковыряя перекладины изогнутых спинок. Гермина с легкой гримасой опустилась в кресло. Жалкий спектакль в четырех стенах, подумать только, ведь вокруг замка простирается целый мир, ангелы бьют о берег мощными крыльями, кренятся и со страшным шумом падают огромные деревья, старая ива у пруда, каштан у фонтана, молодой вяз на лугу у брошенного paddock. Юбка в складку скрывала плоскую, шершавую с синими венами задницу, Гермина, наведя лорнет на тощую супругу бухгалтера, задумчиво протянула: Вы очень худая, кожа да кости. От супруги бухгалтера, как от мертвой в могиле, почти ничего не осталось: еще месяц назад ее ребенок сидел у низкой оградки возле пруда. День, похожий на другие, ничего особенного не предвещавший родителям, еще час, еще сорок пять минут — у вас пока двое детей. Слепые! Плачущую старшую сестру задержала в школе дура-учительница, младшая возвращалась одна с портфелем, леопардовым, из кожзаменителя, и, взлетев в воздух, приземлилась на левую сторону дороги: огромная повозка, слепая, глухая, с полумертвыми лошадьми в упряжке, ехала, давя на своем пути ребенка, улитку, овцу Пьера.