Оно, это прошлое, совершенно бесчеловечно, стена скал без единой расселины, возвышающаяся у вас за спиной, а на самой вершине — огромная голова с закрытыми глазами; ах! если бы я могла вернуть те каникулы с Гастоном! если бы я его оставила… разрешила… А мы на другом конце земли, если бы мы хватились и отвели нашего ребенка домой, когда начало темнеть! и вот девочка, игравшая со спичками, — в кольце огня, скребет ногтями каменную стену, ее платьице вспыхнуло из-за урагана «Европа», родившегося на наших лугах, поднявшего в воздух стреноженных мулов и идущего по всему грозовому поясу земли, нет, нужно заткнуть уши, зажмурить глаза и не смотреть ни на мчащихся по небу мулов, ни на церковных петухов, оторванных Европой с колоколен, ни на разлетевшиеся секретные документы по делу последнего мятежа, ни на человека в красной военной форме, который, не дрогнув, смотрит на свой только что отрубленный кулак, валяющийся в пыли, нужно сосредоточить все внимание на взволнованных Будивиллях, они собрались в гостиной умирающей этажом выше Сильвии, которая с трудом поворачивает голову в длинных цвета красного дерева кудрях к Валери, когда-то по пятам кравшейся за ней с Гастоном по жасминовой аллее, видно Валери на роду было написано прожить лучшие годы жизни тет-а-тет с матерью в боа из перьев озерной птицы: «Пока я жива, у моей дочери не будет платьев с карманами».
— Вот сестра Берта. Ты поднимешься с ней, Валери? Я всегда говорил, наша Валери — святая, хотя в ней нет, ну совершенно нет…
— Хватит, Сиприен!
— … физической силы для такого рода деятельности.
Сестра Берта поднимала больную, переворачивала на живот, мыла, пудрила. Валери стояла у подножья кровати, скрестив руки на тощей груди.
— Оох-ах, оох-ах, что вы говорите, Сильвия? чтобы я ушла? Нет, нет! находиться здесь, рядом с вами, — мой долг.
Валери, глубокие морщины, волосы как металлическая губка, старея, чернела, потому что жизнь у нее была трудная: для умерщвления плоти, из экономии и чтобы лишний раз не видеть этой назойливой кастелянши, она сама ходила за дровами в сарай и каждый раз, открыв дверь, получала в награду ароматы леса и мхов, исходящие от деревьев даже после их смерти; однажды тихим, теплым вечером ни с того, ни с сего, как бывает с мечтами, рухнул каштан, его крона целиком заполнила двор, и несколько часов все чувствовали незнакомый доселе запах древесной сердцевины. Пока эта Сильвия, эта канатоходка, жила припеваючи, Валери расставляла ширмы у камина, чтобы не околеть от холода. У вас нет центрального отопления? Какой ужас?! А где установить батареи?! С панелями Людовика XVI? даже не думайте! Нет, я жду потолочного отопления, Барбара его установит, когда выйдет замуж за богатого.
— До свидания, Сильвия. Нет, не благодарите меня. Оох-ах, оох-ах, это чешский или какой?
Вернись, Оноре, мой мальчик. Разве я ругала тебя, когда ты опаздывал? вот уже два года я жду тебя, думаешь, это страшнее, чем ждать лишние два часа, когда ты приплывешь на своем корабле? Те часы казались годами. Вернись, Оноре, сынок, ты мне писал, что твоя красная джонка прокладывает путь среди водяных лилий. О! пусть она никогда не узнает историю о том, как китайцы в желтых платьях увидели сквозь иллюминатор голову Белого, набитую дикой мятой и белым молотым перцем!
Твоя темная прядь, твоя улыбка… ты всегда возвращался, Оноре, твой корабль вдруг появлялся на огромном синем полотне, города, дома, соседний берег, лицемеры, ничтожества, тряпки, пусть все они сгинут, пусть весь мир рассыплется в прах, только бы из этого мертвого мира выплыл твой белый корабль с черной полосой по борту.
Вернись, Оноре. В тот раз, когда ты чуть не утонул… разве я хоть слово сказала? Ничего. Я трясущимися руками приготовила тебе горячую, почти кипяток, ванну. Брюки твои, все в песке и мокрые насквозь, пришлось выбросить. Вернись. Если кости твои раздроблены, я сумею собрать их вместе.
— О! Вот и наша Валери спускается. Святая Валери!
— Вы отдаете себе отчет? Чтобы объявить пропавшего без вести умершим, потребуется десять лет, десять лет нужно этим крючкотворам, чтобы понять, что кто-то действительно сдох. А если он стал королем у каннибалов? Вы помните королевство, которое он придумал лет в семь-восемь? И назвал его Каджака, а себя — освободителем и стражем Симбы. Уф! И нам всем, всей семье, пришлось подписаться на его газету. Двадцать сантимов в неделю. Целых двадцать сантимов.