Гермина, громко чавкая, ела виноград, готов поспорить, она выплевывает косточки, ладно, ладно, знаем, она же немка. А однажды он застал Гермину в саду: она сидела на траве и вытирала платком со слив налет, пудру, драгоценную дымку осени! Я мог бы обеспечивать вас картошкой, — смеялся тесть, демонстрируя огромную челюсть с чересчур крепкими и чересчур белыми зубами, — но с такими расстояниями… железный занавес уже опускался; в этих странах без гор и без границ нужны огромные железные или какие-нибудь другие крепкие занавесы, — скажет Роза… и пусть каждый вечер их опускают на пустые, обагренные кровью дома, где живут теперь только дети с отмороженными ногами.
— Откуда эта курица, откуда этот кролик? вы здесь, Гермина? ради бога, ответьте. Вы на меня смотрите, вы меня разглядываете — он закрывал лицо руками — и вы меня не слушаете?
— Курицу мне брат дал. С тех пор как умер мой бедный муж… да, он был добрым человеком… о! правильно говорят…
— Это вы меня не слушаете, Гонтран. Я повторяю, я уже до смерти устала повторять, что вам нужны приличные ботинки.
— …правильно говорят, лучшие всегда умирают рано.
Совсем рядом с ее страной продолжали пороть кнутом рабов, и даже Юнкер утверждал, что их семья происходила от человека, который однажды решил провести любопытный эксперимент: дать яду с интервалом в час двенадцати заключенным, поставить их кругом, чтобы, падая по очереди, они указывали время. Очень забавно. Почему я здесь, среди этих крестьян, вместо того, чтобы сидеть на троне, подпирающем железный занавес?
— Зачем, скажите, ради бога — безымянного, неумолимого на нашу голову — зачем мне новые ботинки? пинки раздавать?
Роза вышла, поджав губы, мой бедный муж-покойник никогда со мной так грубо не разговаривал; о! верно говорят, лучшие всегда умирают рано.
— Гермина, вы что, не понимаете? крепость окружена, о! моя маленькая деревянная желтая крепость с оловянными солдатиками! банкиры меня душат. Не лучше было бы и мне, как молодому Генриху Орлеанскому, в двадцать пять лет, возвращаясь с игры в мяч, на всем скаку удариться головой о подъемные ворота и умереть на месте?
— Но, Гонтран, у нас в замке нет подъемных ворот.
— Нет подъемных ворот? Да что вы в этом понимаете? Вы хоть знаете, что такое подъемные ворота? Наверняка хоть одни у нас да есть. Мы могли бы запереть их, никого не пускать и умереть в нашем замке после длительной осады. Но нет, мне, как Самсону, суждено одному держать на своих плечах готовый обрушиться замок.
Даже красавицы серебристые безмолвные куницы, сидевшие в прежние времена кружком на крыше у лукарны вместе с призраками четырех солдат, гревшихся у каминной трубы — только три дня, в брачный период куницы кричат, теряют бдительность, хоть голыми руками их лови, и везде, между бутылками с вишневой настойкой, керосиновыми лампами, офицерскими сапогами оставляют клочки шерсти — даже куницы теперь, когда уже почти не осталось винограда в ящиках, ушли в другие места. И Барбара тоже.
— Это ты, Барбара?
Он тянул руки к кустам роз.
— Барбара, ответь. Я знаю, это ты. Я узнал твои шаги. Куда ты собралась, дитя мое?
— Вы опоздали.
— Что вы хотите, Даниель, мне пришлось прятаться в саду от старика.
— Но это же… это же все-таки ваш отец. И он слепой.
— Сам виноват. Не надо было… Поспешим, я замерзла.
— Через минуту тебе будет жарко, даже очень жарко.
О! Я спокойно переношу холод, — говорила Роза, — по утрам обливаюсь холодной водой. Каждое утро Роза мылась в тазу с головы до пят. Роза, в вашей комнате маленькая печка, которая чуть греет, другого отопления нет. Я не люблю, когда натоплено. Но в комнате нет батареи… Она сама купит дров, не надо беспокоиться. Да, но батарея… Мне и так хорошо. Эти маленькие печки нагреваются быстрее, чем ожидаешь, едва сунешь спичку, и сразу идет тепло. Штукатурка сыпалась на постель Гермины: она сидела, откинувшись на подушки, еле поворачивая голову направо, налево, это точно рак, рак ее сжирает, главное, никому ничего не говорить. Чем платить врачу, за облучение, за операцию? Барбара заходила к ней, обнимала, прыскала на подушку несколько капель «Scandale», откуда у дочки деньги на дорогие духи? Гермина, аккуратно поворачивая карандаш, распечатывала старые конверты, складывала их заново адресом внутрь, готово. Шестьдесят сантимов экономии. Роза, приятный голос с хрипотцой, Роза, похожая на толстую гусеницу, сидела на плетеном табурете в кухне, кот, просовывая лапу между прутьями, царапал ей зад. Хоть бы мсье обратил на меня внимание, — думала Роза раньше, когда мсье Гонтран Будивилль заходил в бельевую. Я — дневная помощница по хозяйству. Он, опершись кулаками на гладильную доску, где лежала новая тканная простыня с монограммой Гермины — сколько великолепного белья было у нее в приданом! — смотрел на Розу и не видел. Дневная! — с нажимом повторяла она. Он поворачивался и уходил. Красивый, как бог: вряд ли в гроб поместится, придется утрамбовывать. Хоть бы мсье обратил на меня внимание, хоть бы мадам умерла! И вот теперь он слепой! Какой прок, спрашивается, в сухой обезьяньей лапке, купленной за большие деньги у подножья пирамиды в Эль-Файюме, где тараканы кишмя кишат и откуда больше не вернулся дядя Поль! Слепой! Раньше по утрам он делал гимнастику у открытого окна! Красавец, залюбуешься! Теперь ходит, вытянув руки перед собой. О! хороши глаза у мсье хозяина, глаза, выжженные раскаленным железом. Вы думаете, я ничего не вижу. Я прекрасно вижу красные полосы. В прежние времена я ходил к молочнику, молоко, разумеется, нес слуга, я так для удовольствия прогуливался и ничего не носил, вы поняли? До сих пор перед глазами картина наступающей ночи: огромный черный и словно бархатный от копоти котел с множеством дыр, прожженных красными углями, качается на цепи. Слова живых хлещут по лицу, летают, не зная препятствий, похожие на до сих пор встречающихся в воздушном пространстве птеродактилей, тяжеловесных допотопных зверей с длинными шеями, огромными крыльями и печальными человеческими лицами. Потом он, Красный кардинал[45], натыкался на невидимую стену и возвращался в отведенный ему навсегда вольер. О! Боже мой! неужели она все еще ищет потерявшуюся дочку? У собаки, слишком старой и жирной, нет сил бежать, мать тянет поводок, собака, когти сточены, соски повисли до земли, упирается… а что Сильвия? она вдруг перестала звать: «Оноре! Оставь свой висячий остров!» Умерла от удара, третьего, последнего. Оноре! Оноре! На лебединых крыльях, на пастбище на другом берегу, в лучах заходящего солнца, на белом, похожем на огромную курицу пароходе, бьющем воду бортовыми колесами, который, уплывая вдаль, вдруг дает протяжный и грустный гудок…
45
Красный кардинал — птица средних размеров. Окраска самца ярко-малиновая, на глазах — черная «маска».