— Да… Гм… она мне сейчас сказала: какое счастье, давно пора омолодить наши ряды…
— Тетя Урсула? и военный лексикон? Вы шутите, Гастон.
— …и ей не терпится познакомиться с Сильвией. Сильвия! Любимая! Придет ли она, голые красные от холода ноги, дурацкое пальто? некрасивое маленькое платье из ярко-синей саржи с пятнами пота под мышками и пристегивающийся воротничок вместо украшения; тетя Урсула — облысевшая голова спрятана под черным кружевным чепцом — неужели я, правда, старуха? когда подкралась старость? ночью, как вор? — взяла Сильвию за руки и усадила в красное бархатное кресло. Неслыханно! Чтобы Будивилли женились на циркачке-танцовщице, такого еще не бывало! я пишу вам из кабинета, из окон которого вижу статую нашего предка, он в могиле переворачивается — о! боже мой! Она и ее шерстяная шаль! Я почти забыла о ней с этими цепкими как плющ Будивиллями. — Но разве на Гастона не имела виды кузина Валери? И как теперь, когда в семье завелась бродячая артистка, выдать замуж нашу Луизу? я тоже, я тоже, — кричала Шанталь, — почему вы мне запрещаете брать уроки танцев? я тоже хочу стать танцовщицей, как наша новая кузина, посмотрите, что в итоге: нашла себе завидного жениха. О! удачная партия? разумеется, сколько лет они живут, палец о палец не ударив, на доходы с виноградников, только я все думаю, что скажет тетя Урсула-Поль, не та тетя Урсула, которая живет с кузенами, кстати, с ней-то что будет, ведь танцовщица, предполагаю, поселится в их доме, и, позвольте спросить, куда деваться тете и Бородачам? Гастон ведь не совсем… да, что скажет другая тетя Урсула, тетя Урсула-Поль очень суровая! с густыми бровями! А дядя Поль, ее супруг, тридцать лет назад сгинул среди дикарей!
О! Как все насмехались надо мной, когда я подплыла к Мысу Старых дев — по сравнению с ним Мыс Бурь[5] — тихая заводь. Теперь очередь Валери. С ума сойдет от злости эта Валери, увидев мою очаровательную, мою чудесную Сильвию. Она вошла в старый дом на улице дю Лак, пахнувший овсом и плесенью, личико, подвижное как родник, вся жизнь у воды, у ручьев, у рек. Гастон поднимался по лестнице, держа ее за руку. Она, что же, немая?!
— Она очень робкая. И тетя Урсула нашла ее прелестной.
— У нее вообще есть документы?
Бородач надел цилиндр. Нотариус с бакенбардами сидел в обитом искусственной кожей кресле, которое при первом же весеннем солнце жгло задницу.
— Нет, мой дорогой друг…
Друг?!
— Нет, господин Будивилль, похоже, единственный способ: запретить. На каком основании? вам самому надо подумать. Говорите, бродячие артисты покинули город? а эта особа осталась? Прелестное создание…
— О! прелестное…
— Ну да, высокая, фигура точеная, черные волосы, голубые глаза.
— Ах, неужели? Я не заметил, мне показалось, у нее маленькое сморщенное личико…
— О! Понимаю вашего брата, она, эта наездница, восхитительна: в черном длинном платье на белом коне…
— Послушайте, господин нотариус, нельзя допустить, чтобы Будивилль женился на циркачке. Это смешно. Я бы даже сказал, преуморительно. Неужели действительно ничего нельзя сделать?
— Красивая, высокая, все при ней. Иссиня-черные волосы, а какая посадка в седле! Видите ли, боюсь, что…
«Настоящая красавица, эта наездница, — бормотал он, вставая. — Господину Гастону очень повезло».
Выходя от нотариуса, Годфруа столкнулся с колонной маленьких калек, детей двадцать, а ног на всех тридцать. Да уж, если бы свистун-плотник не пропил два виноградника да не добавил бы к этому спирта, который его старая мать подливала в лампу, чтобы согреть глоток тизана перед сном, если бы занимался как должно плотницким делом и не оставлял бы месяцами у стены длинные доски — однажды ночью доски закачались и пошли прыгать по двору лесопильни — то не пришлось бы ему сдавать свою хибару сиротам, покалеченным войной. И если бы Даниэль, живший с двумя братьями, один — синдик, другой — умственно отсталый, не позарился на помпу для распыления сульфата, только что купленную родителями Эжени, а распылял бы сульфат по старинке с повозок, запряженных лошадьми, которых приходилось одалживать по всей деревне, то не торопил бы Эжени в феврале со свадьбой, а Эжени, беременная шесть недель, не встретила бы изувеченных детей, весело плескавшихся на берегу озера, и не родила бы ребенка без рук. О! главное не сбиться со следа улитки Годфруа Будивилля, возвращавшегося в слезах в дом с масками, хоть это и чертовски сложно, когда таких улиток, заползших в комнаты, живых и мертвых, сотни, когда мир состоит из слепых Самсонов, подпирающих стены, когда маленькая девочка горит у подножья склона и поляк увозит Жаклин на велосипеде в неизвестном направлении, когда толпы безумцев сбегаются, воюют на полях, их тысячи тысяч, саранча, которую гонит водэр[6], зяблики с Арденн, прилетающие внезапно вечером, смотришь: мартовские деревья сплошь в помпонах! Кто это сказал? Кто сейчас говорил? кто рассказывал об арденнских зябликах, о девочке в кольце огня, о колоннах изувеченных детей, о евреях, сбившихся в кучу на палубе корабля, которому не дают причалить — льдины в Архангельске быстро стягиваются в непробиваемую стену, чайки лапами вмерзают в лед и умирают, англичанка приносит чайкам горячий чай, англичанка ждет их каждую осень и бросает им хлеб — она кутает плечи в черную шерстяную шаль — кто, в конце концов, обвел белым кружком в размытой толпе лица Гонтрана и Гермины на фоне Поссесьон? У нас в Померании такая свадьба немыслима, отец никогда бы не допустил. Циркачка! Бедный Юнкер-длинные-ноги, его лорнет выбросят на refuse-heap[7], после того, как самого Юнкера найдут в одной из комнат в Поссесьон на полу в странной позе с запрокинутой головой. Конечно, у вас жизнь легкая, и дома у вас из легких материалов, чтобы песок не засосал. Мужчины мяли бесформенные мясистые носы, ходили, еле передвигая ноги, северные березы опасно сгибались в дугу, олени и мамонты брели по брюхо в песке, девушки весной вместо майского дерева украшали лентами их бивни и рога. Западный ветер, не принесший дождя, направился в Китай, желтые тучи рассеялись, не уронив ни одной градины, огромные океанские ангелы шумно били мощными крыльями. В том краю вполне можно было бы спрятать отравленного Оноре и Сильвию, облитую серной кислотой: песок моментально засосет трупы, следа не останется. Небо-скуфья там давит невыносимо: эгей, слуги, на помощь! У нас скуфью ангелы держат ледяными крыльями. Единственная гора на равнине — refuse-heap, куда выбросили вставную челюсть и лорнет Юнкера, гора из кукольных париков, ржавых садовых ножниц, стрекозиных крыльев и до того высокая, что уже с октября на склонах лежит снег. У ее подножья копошилось целое племя слепцов; муж с женой, евреи, мечтали о ребенке, звали его ласково «костыль нашей будущей старости», пусть ребеночек сидит на скамье у печки рядом со старым отцом, парившим над котелком язву на левой руке. Слепцы! Уже построен точными ударами топора корабль, который до отказа набьют евреями, давка, руки опущены, здесь и там, стиснутые телами живых, стоят трупы. Ребенок умер сразу, его выкинули в море. Напрасно корабль пытался причалить, у каждого мола человек в расшитой золотом одежде запрещал вход в порт, молча подавая флажками сигнал: «нет, нет». Покойницы в шерстяных шалях, старые туфли горят вдоль берега, тоже нигде не могли причалить.