Ну, и кто за ней нагибается, если обронит?.. Нагнутся — держи карман.
Один случай все же допек Смородина. Как-то они с заказчиком, приезжим человеком из Улан-Удэ, засиделись в институте допоздна, зашли потом в кафетерий уже перед закрытием. Взяли по пятьдесят. Хотя заказчик, кажется, не против был выпить и соточку. Но Илья Петрович уже привык к своей интеллигентной мерке.
Буфетчица налила им, то бишь недолила, а потом глянула на часы и говорит:
— Охо-хо! Закрываться пора. Умоталась что-то я сегодня…
С этими словами взяла она бутылку, бухнула в стакан граммов сто семьдесят и — хлоп! Единым духом. Не поморщилась даже.
Елки!.. Им отмеряла, глазом выцеливала, а себе — не глядя. И залпом! А коньяк, между прочим, пятизвездочный. Заглотила рублей пять — и не поперхнулась. Прямо акула какая-то!
И Смородин дал себе слово: при первой же возможности хоть одну пристыдить.
Возможность скоро представилась. Буквально через день. Смородин оказался у стойки один. Правда, слева, ухватившись за прилавок, покачивался какой-то замызганный тип, да позади, за столиком, двое здоровых парней в спортивных куртках пили принесенное с собой пиво. Но справа никто не подпирал, не толкал в спину: давай, дескать, не задерживай.
Смородин дождался, когда буфетчица перельет коньяк из мензурки в стакан, потом сказал;
— Вы меня извините, но перелейте, пожалуйста, обратно.
— А что такое? — удивилась буфетчица. — Зачем?
— Да ничего. Перелейте. Лейте, лейте… Так. Подержите стаканчик еще — пусть капельки сбегут… Ну вот, а теперь смотрите. — Смородин поставил мензурку повыше — на стеклянную витрину. — Видите?
— Ну, вижу… Что?
— Как что? Смотрите: даже с боков миллиметра на полтора до риски не достает. А в середине еще впадина, тут вогнутый мениск образуется. Это же минимум грамм семь не долито.
— Я вам точно налила, — обиделась буфетчица. — Я вам долью, раз вы такой… Но я вам точно налила.
А тут еще этот тип, что слева, качнулся к Смородину:
— Здрря, браток… Здрря. Тисснейший челаэк, Люся… Тисснейший.
— А вы не вмешивайтесь, — окрысился Смородин. — Стоите — и стойте! — И к буфетчице — Да не надо мне доливать! (Он тоже обиделся). Что я — обеднею. Я же по-человечески с вами, я же не контролер какой. Ну нельзя же так, честное слово! Вы посмотрите сами-то, посмотрите…
Это он зря подчеркнул, что не контролер. Ему, может быть, наоборот, следовало построже: «Стоп! Контрольная покупка». На арапа ее взять. А он замямлил.
— Нечего мне смотреть, — сказала буфетчица и переставила мензурку обратно на прилавок, — Вот мой рабочий стол. Я здесь разливаю. Глядите — ровно.
Она глянула в мензурку сверху вниз, под углом градусов в семьдесят. Смородин опешил:
— Да при чем здесь рабочий — не рабочий? А если вы на пол поставите?
— Зачем мне на пол ставить? Вот мой рабочий стол — и все равно.
А тип снова:
— Тисснейший челаэк… тисснейший…
— Да иди ты!.. Ханыга! — взвился Смородин.
— Вы человека-то не оскорбляйте! — одернула его буфетчица. — Пейте себе — и до свидания. — Она булькнула коньяк обратно в стакан.
— Нет, уж позвольте! — запротестовал Смородин. — Позвольте!
Он схватил мензурку и — то ли от спешки, то ли потому что руки у него ходуном заходили, — вдруг выронил ее. Мензурка брякнулась на прилавок и — вдребезги.
— Да что же это вы делаете?! — растерялась буфетчица. — Чем же я торговать теперь буду?!
Смородин сразу же понял, что пропал. Все! Наступление захлебнулось. Гол влетел в свои ворота. Только что стоял у прилавка борец за справедливость, и вот его больше нет, а есть алкаш, забулдыга, хулиган.
— Ладно, — хрипло сказал он. — Сколько стоит эта поганая посудина?
— Поганая! — страшно оскорбилась буфетчица, как будто Смородин сказал так не про мензурку, а про нее. — Поганая ему!.. Другие пьют — не поганая, а ему поганая!.. Рубль пятьдесят она стоит.
Илья Петрович дрожащими руками отсчитал деньги: бумажный рубль и еще полтинник. И опять — выронил монету.
— Что ты мне их швыряешь! — зло закричала буфетчица. — Насвинячил тут, да еще швыряет, видите ли!
Двое амбалов в спортивных куртках поднялись из-за столика.
— Че такое, Люсь? — спросили. — Че он тут возникает?
— Да вот привязался… алкаш! Посуду мне разбил.
— А ну, пошли! — сказали амбалы, беря Смородина под руки.
— Пусть сначала коньяк свой выжрет, — напомнила Люся.
— Не буду я пить, — сказал сквозь зубы Смородин. — И отпустите руки. Сам уйду.
— Я те уйду! — закричала Люся. — Давай трескай. Знаю я вас. Накатаешь потом телегу…
Один из амбалов освободил Смородину правую руку.
— Хлебай по-быстрому, — сказал.
Господи боже ты мой праведный! Никогда еще в жизни Илью Петровича так не унижали. Едва не плача, чувствуя, как горячо закипает в глазах, он выпил коньяк. Да какое там выпил. Горло ему перехватило, закашлялся он, подбородок себе облил.
— Тьфу! — плюнула буфетчица. — Смотреть-то противно! А еще туда же — права качает.
Амбалы-добровольцы, широко шагая, повлекли Смородина из кафетерия. А тот обиженный ханыга гнался сзади и все пинал его, пинал — под коленки. То есть он, может быть, норовил пнуть повыше, но от бессилия не мог высоко поднять ногу — терял равновесие. И поэтому угадывал под коленки. У Ильи Петровича подсекались ноги — и он волокся, мешок-мешком, на полусогнутых.
…Ослепший, раздавленный, оплеванный, Смородин очутился на улице. В первое время он даже не различал прохожих — какие-то тени скользили мимо. Он ни о чем не думал. В голове клубился горячий дым, и только два слова вспыхивали в этом дыму: «Боже мой!.. Боже мой!.. Боже мой!..»
Потом он двинулся. Сделал шаг, качнувший его в сторону, другой, третий — выровнялся и пошел. Не домой. Никуда. Бесцельно. Просто пошел — и все.
Ноги сами привели Илью Петровича в знакомый по прежним временам шумный «Ветерок». Знакомая буфетчица Клава, глянув на его потерянное лицо, привычной скороговоркой спросила:
— Сто пятьдесят — двести?
— Стакан покажет, — машинально ответил Смородин.
— Значит — полный, — сказала Клава, привычно не доливая стакан на полпальца.
…В этот вечер в «Ветерке» имелся широкий ассортимент. Так что Илья Петрович после «Рубина» выпил еще и вермута, и портвейна, и «заполировал» сверху «Розовым крепким».
И все было как раньше. Только закусывать Илье Петровичу пришлось нелюбимыми конфетками, потому что фирменные сухарики он перестал поджаривать месяца три назад.
ВСТРЕТИЛИСЬ ТОЛЯ И ГРИША…
Писатель Толя и бригадир монтажников Гриша подружились. Мы столь фривольно называем их потому, что сами они друг к другу именно так впоследствии обращались.
Подружились они на отдыхе, в писательском доме творчества. Для непосвященных это может странным показаться и даже неправдоподобным — для тех, кто думает, что писатели живут в замках из слоновой кости или отгорожены от народа непреодолимой стеной. По крайней мере, в своих собственных творческих домах.
Так вот — чтобы исключить недоразумения: когда не сезон, в этих самых домах отдыхают шахтеры, доярки, железнодорожники, строители. Попадаются иногда и писатели.